– О, брат мой двоюродный, вдвое родней родного! О, сеньор Андренио! Добро пожаловать, желанный гость! Но как же так? – говорила она, каждый миг меняя тон, нанизывая слова, будто звенья цепи. – Как сердце ваше позволило вам ютиться в гостинице, когда здесь, в столице, есть дом, вам принадлежащий? Ну хотя бы из родственного долга, коль не ради пышного приема! Смотрю на вас и глазам не верю. Живой портрет красавицы матушки! Клянусь, вы ни в чем ей не уступаете! Просто наглядеться не могу! Но чего вы смущены? Ах, да, ведь вы в столице новичок!

– Сударыня, – отвечал юноша, – признаюсь, я смущен и удивлен, слыша о том, что вы – моя кузина, когда даже своей матери я не знаю, никогда не видел ее, как и она меня. Вот уж не подозревал, что у меня есть родные! Ведь я – ничей сын. Смотрите получше, может, вы спутали меня с кем-то другим, более счастливым.

– Да нет, сеньор Андренио, – молвила она. – Конечно же, нет. Я прекрасно вас знаю, знаю, кто вы и как родились на острове средь моря. Прекрасно знаю, что матушка ваша, а моя тетя и госпожа… Ах, как она была хороша и, вероятно, потому столь несчастлива! Такая чудная женщина, такая разумница! Но разве Даная избежала обмана? Разве Елена спаслась от плена? А Лукреция от насилия? А Европа от похищения? И вот, когда Фелисинда – таково ее благословенное имя…

Тут Андренио пришел в волнение неописуемое – он услышал, что его матерью назвали супругу Критило, который столь часто о ней упоминал. Фальсирена, приметив это, осведомилась о причине его смятения.

– Это имя я слышал много раз, – отвечал Андренио.

А она:

– Сейчас убедитесь, что я говорю чистую правду. Итак, Фелисинда была тайно обвенчана с неким дворянином, столь же разумным, сколь любящим, который в Гоа стал узником, хотя до того уже был узником дамы, залогом чего она носила вас в чреве своем. Муки родов едва не убили ее на некоем острове, но Провидение порадело о пей вдвойне – спасши жизнь и добрую славу, ибо она даже служанкам, злейшим врагам тайны, не доверилась. Итак, в полном одиночестве – лишь с помощью отваги своей и чести – она произвела вас на свет, извергнула из своего лона прямо на земное, более мягкое; кое-как обернув дитя в богатую куничью шубу и уложив в травяную колыбель, она препоручила вас милосердным небесам, а те, вняв ее мольбе, послали вам кормилицей самку дикого зверя – наверно, не в первый и не в последний раз зверь заменил младенцу мать. О, сколь часто она мне это рассказывала, горе свое выражая больше слезами, чем словами! Вот обрадуется она, когда вас увидит! Нежными своими объятьями она вернет вам то, что задолжала, повинуясь тиранству чести.

Изумленный, слушал Андренио историю своего рожденья и сопоставлял столь необычные обстоятельства с тем, что знал сам; из глаз его брызнули слезы – то от счастья таяло сердце и изливалось через глаза хрустального влагой.

– Довольно, – молвила Фальсирена, – довольно скорбеть о минувших бедах, пусть слезы больше не крушат сердце. Взойдемте наверх, вы увидите мой убогий, но блаженный отныне приют. Эй, там, подать сласти! В моем доме всегда найдется чем попотчевать гостя.

И они поднялись по мраморным ступеням (сулившим при спуске сто пеней) в хоромы, сиявшие, как солнце, и разноликие, как луна. Прошли по ряду просторных покоев с лепными потолками, подражавшими небосводу столь искусно, что в глазах вызвездило. Там были покои (но не покой!) на всякую погоду и время, кроме прошедшего, один другого краше, и хозяйка приговаривала:

– Все это столь же мое, сколь ваше.

За превосходным обедом гостя услаждали Грации и чаровали Цирцеи.

– Вы непременно должны остаться здесь, – молвила кузина, – хотя бы и против охоты. Велите принести сюда ваше белье, у меня, правда, и своего достаточно, но ваше лучше уж тем, что оно ваше. Выходить для этого вам не придется, мои слуги, по одному вашему слову, заберут все из гостиницы и расплатятся за вас.

– Все же мне надобно сходить самому, – возразил Андренио. – Я тут не один, и милости, вами оказанные, придется удвоить. Я должен известить Критило, моего отца.

– Как это – отца? – с испугом спросила Фальсирена.

А он в ответ:

– Я всегда называл отцом того, кто отечески печется обо мне, а теперь, судя по рассказу вашему, я уверился, что это мой настоящий отец, ибо он – супруг Фелисинды, тот самый дворянин, что был узником в Гоа.

– Вот как? – сказала Фальсирена. – Ступайте же не мешкая и побыстрей возвращайтесь с Критило – в любом случае захватите свои вещи. Помните, кузен, я ни крошки не съем и ни минуты не буду покойна, пока не увижу вас вновь.

Андренио отправился в сопровождении того же пажа – вожатая и соглядатая. Застал он Критило уже в тревоге. Юноша припал к его ногам, принялся нежно целовать руки, повторяя:

– Ах, отец! Ах, господин мой! Сердце мое всегда мне это твердило!

– Что еще за новость? – спросил Критило.

– Для меня это не новость, – отвечал Андренио, – я всегда почитал вас своим отцом, сама кровь в жилах кричала мне об этом. Знайте же, сударь, вы меня породили и вы же затем сделали личностью. Моя матушка – ваша супруга Фелисинда; сказала мне это моя кузина, дочь сестры моей матери, я прямо от нее.

– Какая там еще кузина? – спросил Критило. – Что-то мне эта кузина не нравится.

– Понравится, верьте, она весьма разумная особа. Идемте со мною к ней, там мы услышим еще раз эту приятную новость.

Критило заколебался – весть, принесенная Андренио, поразила его, да страшили столичные ловушки; но легко верится в то, чего хочется. Уступив настояниям юноши в надежде разузнать все подробнее, Критило вместе с Андренио отправился к Фальсирене.

Теперь она показалась совсем иной, и еще прелестней – приняв вид строгий и степенный, она все так же пленяла небесной красотой.

– Добро пожаловать, – молвила она, – сеньор Критило, в ваш дом! Лишь неведение может служить вам извинением, что вы не посетили его раньше. Кузен мой, конечно, сообщил вам о связующих нас узах родственного долга, о том, что его матушка и ваша супруга, красавица Фелисинда, доводится мне теткой и скорее подругой, чем родственницей. О, как я горевала, расставаясь с нею, и до сих пор плачу.

Критило, испугавшись, спросил:

– Как так? Она умерла?

– Да нет же, государь мой, – отвечала дама, – зачем такие ужасы, довольно и отъезда. Родители ее скончались, отчасти от огорчения, что она так и не пожелала избрать кого-нибудь из сотни искателей ее руки. Осталась она под опекой и покровительством знатного вельможи, ныне пребывающего в Германии посла Католического Государя. Фелисинда поехала туда с маркизой как родственница и компаньонка, и я знаю, что жизнью своей она довольна. Хоть бы господь внял моей мольбе и вернул ее нам! Я же осталась здесь со своей матерью, ее сестрой; хотя и одинокие, жили мы в почете и достатке. Но увы, беды нападают, как трусы, не в одиночку – лишилась я и матери, уж очень тосковала она по сестре. Но родственники мне помогают, я им весьма обязана. Добродетель – мое призвание, родовую честь стараюсь сберечь: ведь долг по отношению к предкам у одних людей больше, чем у других. Вот мой дом, государи мои, отныне он и ваш на всю вашу жизнь, хоть бы длилась она Нестеров век. А теперь я хотела бы показать вам лучшие картины моей галереи.

И она повела их и вывела в гавань роз и гвоздик. На превосходных картинах, написанных искусной кистью, были здесь изображены трагические события жизни обоих странников, что повергло их в удивление чрезвычайное, равное восхищению мастерством живописца. Не только Андренио, но и Критило был побежден радушием и убежден рассказом. Извиняясь и благодаря, он попросил перенести из гостиницы их вещи, в том числе несколько драгоценных камней – остатки прежнего богатства. Когда это было сделано, Критило разложил их перед Фальсиреной и, расточая блестки учтивости, преподнес ей эти блестки, дамскую утеху. Она же, восхищаясь их красотой, велела слугам принести другие, столь же ценные, и столь же щедро предложила их Критило. Тот попросил взять эти камни на хранение, что она любезно исполнила.