— Граня, светлая моя, не говори так. Мне ведь нелегко было решиться супротив них идти. Да не могу я примириться, вроде должно было нашего мальчика убить. И я, слова не проронив, со злодеями согласился, вроде и сам был один из них. Подумай, они не только нашу жизнь разбили, но и других честных людей, боязливых, не смеющих против пойти. А от этого их горе еще темнее, потому как вину свою чувствуют в потворстве нечисти. Да я и сам тот же камень вины на сердце ношу.

— В том и дело, что никто тебе не помощник. Знаю, велика твоя сила, но что она одна, против нечисти?

— Поэтому и решил я не один с нею биться, а просить помощи у царя. Тому сам Бог помощник.

— Да что ты удумал, Петр, — горько молвила жена. — Разве допустят нас до царя. Боярин узнает, что идешь — погибель на пути приготовит, а дойдешь — там не только бояре-злодеи, но и добрые люди, царя охраняющие, увидеть его не допустят. Да и кто поверит про силы бесовские. Сам знаешь, есть бояре честные, вот среди них нечисть и прячется, под них подлаживается.

— Думал я об этом, но не может такого быть, чтобы нельзя было правде победить. Приду к палатам царским, а там посмотрю, как через порог перебраться.

Он ласково погладил тонкие, не боящиеся работы пальцы жены — несмотря на тяжелый труд, нежные, тонкие и ровные, сужающиеся к ногтям.

— Как Бог начертал нам встретиться, так и не даст разлучиться. Не бойся, красавица моя, вернусь я, не оставлю тебя одной. Моли бога, чтобы дело мое правое заладилось. Тогда и сын будет спокойно спать, и мы станем думать только о нем, с вечной нежностью и печалью, не грязня воспоминаний мыслями о злодеях. Верь мне, не плачь.

Лицо жены, плачущей в глубоком горе и по сыну, и по мужу, не искажалось, не краснело, как у многих людей. По исхудавшим щекам из прозрачных глаз скатывались слезы, которые Петр любовно утирал. Наконец Аграфена скрепилась, понимая, что муж нуждается в поддержке — его решение неколебимо — и принимая его правильность своим благородным и праведным сердцем.

Зная, что это для него, Граня пыталась стать спокойной. Благодарный ей за это понимание, Петр встал с лавки, вынул из сундука тонкую, почти невесомую кольчугу, как и сундук, сработанную дедом-умельцем. Она перетекала в его пальцах, как вода, посверкивая в отблесках лучины. Петр знал, что и деду, и отцу приходилось надевать ее, сражаясь, однако ни одно колечко не погнулось. Работа была на совесть, с заботой о собственной жизни.

— Любуешься, как дитя игрушкой, а я посмотрю — сразу вспомню, что она для сечи назначенная, — заметила Аграфена.

— Тем более, она должна сердце радовать, коль сработана дельно, — заметил Петр.

Он закрыл сундук, поцеловал жену, сказал, что мастерскую уже закрыл, завтра поутру отправляется в путь. Снова слезы проглянули в глазах Аграфены, но она скрепилась, сказав, что соберет ему в дорогу вещей.

— Потом, — улыбнулся Петр, — иди ко мне, любовь моя, сердечко мое. Первый раз после смерти сына и последний перед разлукой будем любить, как любили раньше, помнишь ли, в первые годы молодости нашей?

— Помню, — прошептала Граня, приподнявшись на носки и крепко обнимая за шею, — все помню, как вчера было. Без тебя мне белый свет не мил, храни тебя Господь. Но если что случится с тобой, не переживу я.

Так, обмениваясь нежными словами, любя друг друга, провели они ночь перед походом. Утром Петр встал рано, но жены уже не было. Умывшись, надел на рубаху кольчугу, которая под верхним платьем и видна не была, вышел к жене. Последний раз обнялись, благословили друг друга и Петр оглянулся, чтобы проститься со Спиридоном, но того не было.

Удивился Петр, что тот проститься не подошел, да вспомнил, что о предполагаемом походе не знал никто. Наверное, парень рано ушел. Ключ от мастерской у него есть, пусть там копается, а Аграфена потом все ему расскажет, подумал Петр. Ему было бы еще тяжелее прощаться и со Спиридоном, неизбежно ставшим бы отговаривать от задуманного.

Долго смотрела Аграфена ему вслед. Далеко на белой снежной дороге выделялась все уменьшающаяся фигура мужа, затем он скрылся, повернув за деревья.

Вернувшись в дом, Аграфена упала на колени перед образами и долго стояла так, не молясь, со странной пустотой в мыслях, мешавшей на чем-то сосредоточиться. То образ сына мелькал перед ней, не мертвого, а смеющегося маленького мальчика, то мужа видела, идущего по длинному пути, конец которого скрыт судьбой, то появилось лицо матери, благословляющей ее перед свадьбой. Собравшись с силами, помолилась Господу, Пресвятой Богородице, прося заступничества к обоим дорогим людям — мертвому и живому.

В то же время Петр, укрепившись в правоте своих целей, чуть отошедший от горечи разлуки, постепенно стал обращать внимание на дорогу. Шла она мимо деревянных домов, многие из которых были покрыты потемневшей соломой, вдоль покрытых снегом полей, с проглядывающей кое-где землей, теперь только начавшей пробуждаться к жизни, а летом покрытой золотыми хлебными колосьями.

Часто встречались нищие, обычно не поодиночке, а целыми ватагами, плачущими голосами взывали о милости к своей сирости и убогости. Среди них были слепые, увечные, покрытые язвами, демонстрируемыми в основание попрошайничества. Отдельно, маленькими группками, шли слепые с гуслями, готовые по первой просьбе показать любому желающему свое искусство, тянулись купеческие обозы.

Вся эта пестрота, шум отвлекали внимание и странным образом поддерживали, создавая некое объединение дорогой. По мере приближения к Кремлю, все чаще встречались бояре, богато одетые в парчовую одежду, украшенную жемчугами, сопровождаемые ратниками и холопями. На них Петр смотрел особо, пытаясь определить, кто перед ним — честные царевы слуги или нечисть, подобная Воротынскому. Однако ничто в их виде не вызывало опасений, и Петр с надеждой подумал, что сможет с Божьей помощью найти себе помощь в царском дворце.

У ворот Кремля путь кожевеннику преградила охрана во главе с воеводой — высоким, дородным человеком средних лет, лицо которого выражало открытую честность, неприятие всякого лукавства и изворотливости. Однако наряду с этим были в ратнике и некоторая ограниченность, тугодумство. Это особо проглядывало в той важности, с которой он держался, исполненный чувства «приобщенности» к царю, а также в особой сосредоточенной задумчивости, что предшествовала каждому его указанию и ответу на различные вопросы, за разрешением которых подъезжали стражники.

Петр снял шапку, поклонившись воеводе, и заявил о настоятельной необходимости увидеть царя по делу спешному и касающемуся всего государства. Воевода, с подозрением оглядывая его с высоты коня, на котором возвышался монументом, пожелал узнать существо столь важного дела.

Петр увидел перед собой цель своего путешествия. Хотел он как можно скорее рассказать все царю и предотвратить зло, которое, по его твердому убеждению, с каждой минутой промедления распространялось, приобретая силу новую. Забыл о том, с каким трудом сам поверил в служение Воротынских бояр злу, а потому не задумываясь, скоро, громким голосом стал рассказывать воеводе про бесов, мельника-упыря, с которым знались бояре, об исчезновении мельницы, об убийстве нечистой силой своего сына и жены Потапа.

По мере рассказа лицо воеводы менялось. Вначале просто подозрительное при виде незнакомца, оно затем становилось все более ошеломленным. Серые, в красных прожилках глаза воеводы все больше выкатывались, придавая ему сходство с раздувшейся жабой, ошеломление перешло в гнев. Ратник решил, что простой кожевенник возле царского двора смеется над ним, воеводой, самим царем поставленным этот двор охранять — а через него и над царем глумится.

— Ты что, забыл, возле чьего двора речь ведешь, холоп смердящий, — заревел воевода, дергая коня за поводья так, чтобы тот широкой грудью толкнул Петра.

Тот покачнулся и вынужден был отступить на несколько шагов.

— Ты дитям своим сказки рассказывай про мельника-упыря. Да и не сказки это, а навет мерзостный на боярина честного. Да кто не знает князя Воротынского, на которого царь во всяком деле полагается, верного царю сердцем и мечом, служащего ему без кривды и оглядки! Пошел вон, пока не выпороли тебя, да в яму не бросили!