Рун вздохнул.

— Она полагает, что это сложный процесс, который оставляет место для сомнений и ошибок, но это не так. В прошлом я наблюдал множество подобных церемоний. Я видел, как многие... погибали, испив вина. Любая ее хитрость тут бесполезна.

Он снова начал беспокойно расхаживать по базилике, но Эрин шла рядом с ним.

— Быть может, она изменилась, — предположила женщина, не особо в это веря, но зная, что Руну хотелось бы так считать.

— В этом ее единственная надежда.

— Она сильнее, чем ты полагаешь.

— Я молюсь, чтобы ты оказалась права, потому что я... — Голос Руна прервался, и он сглотнул, прежде чем продолжил: — Я не выдержу, если снова увижу, как она умирает.

Эрин протянула руку и взяла его холодную ладонь. Кончики его пальцев были красными, обожженные прикосновением к серебряным бусинам четок. Он остановился и поймал ее взгляд. В его темных глазах читалось почти непереносимое страдание, но Эрин не отвела взора.

Корца подался к ней, и она инстинктивно обняла его. В течение одного долгого вздоха он прижимался к ней, позволяя ей держать в объятиях его холодное напряженное тело. Глядя поверх его плеча, Эрин заметила, что Джордан смотрит на них. Зная, какие чувства он испытывает по отношению к Руну, она ожидала проявления ревности, но Стоун смотрел мимо нее, явно пребывая в каком-то своем мире, мире, где ей, похоже, больше не было места.

Рун высвободился из ее объятий и мягко коснулся ее плеча, выразив этим простым жестом всю свою признательность ей. Даже будучи погружен в свое горе, он был куда внимательнее по отношению к ней, чем Джордан.

Они молча прошли обратно через неф, пока не поравнялись с Джорданом. Тот оглянулся на них, и вид у него был невозмутимо-спокойный.

— Почти время, — произнес он, прежде чем Рун успел задать вопрос. — Ты будешь с Элизабет, когда она примет вино?

— Я не могу, — ответил Рун еще более тихо. — Я не могу.

— Тебе не позволено быть там? — спросил Джордан.

Виноватое молчание само по себе было достаточным ответом.

Эрин тронула Руна за локоть.

— Ты должен быть там.

— Она будет жить или умрет вне зависимости от моего присутствия, а я могу не выдержать, если... если...

Он осел на скамью.

— Ей страшно, Рун, — напомнила Эрин, — как бы она ни старалась это скрыть. Возможно, это ее последние мгновения на земле, и ты единственный остался в этом мире из тех, кто истинно любил ее. Ты не можешь оставить ее одну.

— Может быть, ты и права. Если б я позволил ей прожить жизнь так, как было предначертано Богом, ее не постигла бы сейчас такая участь. Возможно, это мой долг...

Эрин стиснула его руку. Это было все равно что сжимать руку мраморной статуи, но где-то в глубине этой статуи таилась страдающая душа.

— Не надо делать это из чувства долга, — возразила Грейнджер. — Сделай это потому, что любишь ее.

Рун склонил голову, но вид у него по-прежнему был нерешительный. Он встал, повернулся и снова побрел по нефу. На этот раз Эрин отпустила его одного, понимая, что ему нужно взвесить ее слова и принять решение.

Она вздохнула и снова села рядом с Джорданом.

— Если бы мы оказались в такой ситуации, ты оставил бы меня пить это вино без тебя?

Он пальцем поднял ее подбородок и посмотрел ей в лицо.

— Я вытащил бы твою задницу из этого дерьма раньше, чем дошло бы до такого.

Она улыбнулась ему, радуясь этому мгновению, которое, однако, оказалось недолгим.

У входа в базилику показался Христиан и пошел к ним через длинный придел. Он нес плоскую картонную коробку, от которой пахло мясом, сыром и томатами. В другой его руке были две коричневые бутылки.

— Пицца и пиво, — определил Джордан. — Прямо сбывшаяся мечта.

— Помни это, когда будешь подсчитывать, сколько чаевых мне оставить. — Христиан протянул ему коробку.

Рун вернулся к ним, заподозрив, что Христиан принес не только поздний ужин для смертных.

Молодой сангвинист кивнул Корце.

— Пора. Но тебе не обязательно присутствовать. Я понимаю, какую боль это может причинить тебе.

— Я пойду туда. — Рун бросил на Эрин долгий взгляд. — Спасибо, Эрин, что напомнила мне, ради чего стоит это сделать.

Она наклонила голову, подтверждая, что поняла его слова, и жалея, что ей нельзя пойти с ним, нельзя быть там и поддержать его, если графиня не переживет испытание.

Корца повернулся прочь и пошел навстречу тому, чему суждено было свершиться, — дабы разделить эту участь с Элизабет.

Их судьбы были навеки переплетены одна с другой.

23 часа 57 минут

Элизабет вновь стояла в серебряной часовне, где недавно умерла и родилась заново. Кто-то смыл ее кровь с пола и стен. В комнате пахло ладаном, камнем и лимоном. На алтаре горели новые восковые свечи.

Как будто ничего и не произошло.

Она смотрела вверх, на выложенное сверкающими мозаичными плитками изображение Лазаря над головой. Он сделал то, что она только намеревалась попытаться сделать, — и остался в живых. Но он любил Христа.

А она — нет.

Элизабет провела рукой по своему черному одеянию монастырской послушницы. На поясе у нее висели серебряные четки, а на груди покоилось серебряное распятие. Оба предмета обжигали даже сквозь плотную ткань. Она чувствовала себя так, словно облачилась в странный наряд, собираясь на костюмированный бал.

Но не только в этом выражался ее маскарад.

Стоя смирно, так, чтобы никто не заподозрил ее истинных чувств, Элизабет радовалась и дивилась ощущению силы внутри. Кардинал испил так много ее крови и так мало дал взамен своей — этого было недостаточно, чтобы поддержать ее. Хуже того, ее чувствительные ступни касались святой земли, и это место должно было ослабить ее еще больше.

Но она чувствовала себя сильной — сильнее, пожалуй, чем когда-либо прежде.

Что-то в мире изменилось.

Восемь сангвинистов находились в часовне вместе с ней, надзирая за ней, верша над ней свой суд. Но она видела только одного. Рун пришел, чтобы принять участие в этом обряде, и стоял сейчас рядом с нею. Графиня сама была удивлена тем, как глубоко тронул ее этот жест.

Он подошел ближе и заговорил, понизив голос до едва слышного шепота:

— Есть ли в тебе вера, Элисабета? Достаточно ли ее, чтобы пережить это? Батори посмотрела в полные тревоги глаза Руна. Все эти столетия он только и желал, чтобы она вступила в битву со злом внутри себя, чтобы посвятила себя безрадостному существованию в служении Церкви, веру которой никогда не разделяла на самом деле. Элизабет хотела успокоить его, подбодрить, но она не могла лгать ему сейчас, когда они, возможно, последние мгновения пребывали вместе.

Сангвинисты, стоящие позади Руна, читали молитвы. Если она попытается сбежать, они убьют ее, — а если она умрет, то вскоре умрет и Томми. Единственный ее шанс спасти жизнь мальчика и свою собственную лежал на этом огненном пути.

— У меня достаточно веры, — сказала она Руну, и это была правда. Только это была не та вера, которой он ждал от нее. Элизабет верила в себя, в свою способность пережить это и спасти Томми.

— Если ты не веришь... — предупредил Рун, — если ты не веришь в то, что Христос может спасти твою проклятую душу, то первый же глоток Его Крови умертвит тебя. Так было всегда.

Так ли?

Распутин был отлучен от Церкви, и все же Элизабет своими глазами видела, что он остался жив вне церковной благодати. Равным образом тот немецкий монах, брат Леопольд, в течение пятидесяти лет предавал Церковь, однако он бессчетное число раз пил освященное вино, и оно не сожгло его.

Быть может, вера монаха в свою цель, в то, чему он служил, поддерживала его?

Элизабет надеялась, что это так. Ради себя самой и ради Томми. Она должна верить, что есть другие пути к спасению через эту святую Кровь. Хотя ее сердце и далеко от чистоты, но стремление помочь Томми было достаточно благородной целью.

«Но если я ошибаюсь...»