– Беги, Ник! Беги!
В его голосе была смертная мука – они его убивали.
Я залез на крышу машины и замолотил кулаками по металлу, будто пытаясь отогнать стаю диких собак.
Что же еще я мог сделать?
Как Стиву удавалось оставаться на ногах, я не знаю. Женщины обвивали его руками, будто хотели целовать, но они впивались в него зубами. На щеках Стива зазияли дыры.
– Ник, Бога ради! Ник, бе...
– Оставьте его, оставьте, оставьте... – вопил я.
Они не замечали.
Мимо меня через машину пронеслось что-то большое – какой-то жирный бросился на груду тел. Стив свалился.
Они все навалились на него. Курган из бьющих, кусающих, рвущих людей.
Их интересовало только одно – убить Стива. Даже на меня они не обращали внимания, хотя их тела так впечатывало в автомобиль, что меня чуть не стряхнуло. Каждый хотел урвать свою долю уничтожения.
Вот так. Они рвали моего друга на мелкие куски, как обманутая невеста рвет фотографию коварного изменника.
Я спрыгнул с машины и побежал.
Остановился я тогда, когда бежать было уже некуда. Я добежал до верха многоэтажной стоянки по пандусам, соединявшим уровни.
Через двадцать минут, когда сердцебиение замедлилось почти до нормального, я оглядел Донкастер. В солнечном свете он выглядел как всегда. Рядом с художественной школой высилась церковь святого Георгия, похожая на готический свадебный пирог. Железные дороги блестели на солнце, как следы проползшей улитки. Поездов не было. Мост Норз-Бридж, река и канал были абсолютно пусты.
Мне были видны улицы, магазины, торговые ряды. И безмолвное перемигивание светофоров. Красный, желтый, зеленый.
Все было нормально. Никто не сошел с ума. Вот оно что. Это я сошел с ума. Я, Ник Атен. Или это Слэттер – кто же еще, как не этот подонок? – подсыпал мне вчера кислоты в пиво. У меня галлюцинации.
Ради всего святого, Атен, вылезай из этого! Вытрави эту гадость из своего организма! Пей, ешь, ссы – вытрави! Эти мысли ползли у меня по извилинам, но не замыкались ни во что ясное. Я вцепился в мысль, что меня опоили. Глубоко дыша, я пошел по пандусам обратно в город.
Он обезлюдел.
Я шел по улицам. Не зная, куда иду, только надеясь, что гадость, которую мне подсыпали, перестанет действовать. Один раз я видел спящих у порога детей. Только глубоко внутри я знал – по их виду, по их раскинутым рукам и ногам, что они не спят.
Около “Макдональдса” я замедлил шаг. Там за стойкой было какое-то движение. Я прошел мимо стеклянных панелей, стараясь не проявлять особого интереса к тому, что там делается.
А там не делалось ничего необычного. Две девочки-подростка в униформе накладывали гамбургеры на подносы.
Одна из них приподняла корзину чипсов и высыпала на поднос. Я учуял запах рая.
И вошел в дверь.
А внутри пахло еще лучше. С потолка свисали мобили с рекламой особых завтраков для детей и игрушечный Рональд Макдональд.
– Чего желаете, сэр?
Улыбка девочки была для меня уколом чистого противоядия. Мир снова был нормален и прекрасен.
– Пожалуйста, биг-мак.
Я вытащил деньги.
– С жареной картошкой, сэр?
– Да, пожалуйста.
– Пить что-нибудь будете?
– Большую колу... спасибо.
И тут я посмотрел не на приветливую улыбку, а в глаза.
И это было худшей из моих ошибок. Из-за улыбающегося лица на меня глядели глаза перепуганного ребенка. Этот секундный взгляд сказал нам обоим больше, чем если бы мы вели часовой разговор за столом.
Все было правдой. Кошмар стал действительностью. Кровь стояла на гудроне. Лежали в кроватях мертвые дети, загрызенные ночью мамами и папами. Она тоже это видела.
Она отвела глаза, выбивая кассовый чек. Я отдал ей деньги, но глаза мои уставились на поднос.
– Спасибо вам – кушайте на здоровье.
Вторая девочка смотрела на меня из-за полок с гамбургерами. Она ждала от меня слов: “Что мы тут делаем, черт побери? Там, на улице, геноцид! Почему мы делаем вид, что ничего не случилось?”
Единственный человек, которому вы можете хорошо соврать, – это вы сами.
В “Макдональдсе” было пусто, если не считать этих двух девочек из персонала. Все было так нормально, цивилизованно. Я взял поднос наверх, чтобы поесть среди того, что могло бы быть декорацией рая с мрамором колонн, цветами, лианами и чувством покоя.
Закончив есть, я автоматически сбросил мусор в контейнер и пошел в туалет. Дверь мужского туалета открылась только на несколько дюймов – что-то ей мешало. Что-то мягкое. Я толкнул сильнее и заглянул. Рибоковская кроссовка на ноге.
Я тут же бросил дверь, будто она вскипела. И стоял столбом – мне хотелось поссать, а я не знал, что делать.
Наконец я сообразил заглянуть в женский туалет. Розоватая пустота. Ощущая какой-то глупый стыд, я зашел и вышел как можно быстрее, застегивая джинсы на ходу.
Две девочки смотрели, как я спускаюсь, расширенными от ужаса глазами. Я никогда не видел, как вцепляется утопающий в спасательный круг, но уверен, что он не мог бы хвататься сильнее, чем схватилась одна из них за автомат, разливающий кока-колу.
Выходя в дверь, я чувствовал у себя на спине их взгляды. А что я мог сделать? Что сказать? Я и сам был в шоке. Мозг в черепе стал черным свинцом. Мне надо было им помочь – это же были просто перепуганные дети.
Я этого не сделал.
Выйдя на улицу, я не знал, куда иду, но шагал быстро. Если идти как будто с целью, может быть, и цель появится. Мысль, куда идти.
В полицию?
Нет. Когда вы в последний раз видели копа-тинэйджера?
Вот и та машина, с продавленной крышей, где я на нее прыгнул. Вот и цель появилась у моего хождения. Проверить, что со Стивом. Может, он жив.
Я медленно обогнул машину. Сперва я увидел в кювете что-то вроде кроваво-красной патоки. На мостовой лежал мой друг. И непонятно было, лежит он лицом вниз или навзничь. Они поработали тщательно.
Когда я шагнул вперед, мимо моего лица мелькнул черный силуэт, зацепив по щеке чем-то мягким, и исчез. Подняв глаза, я увидел тяжело взлетающего на крышу грача, держащего в клюве кусок корма.
Я пошел прочь.
И все так же мигали передо мной светофоры. Красный, желтый, зеленый. Над магазинами сияли неоновые вывески. Шесть телевизоров в витрине магазина крутили одну и ту же старую видеозапись. И вернулось все то же ощущение вывихнутого мира. Наверное, легче было бы идти по городу после ядерного холокоста и видеть сгоревшие дома и ржавеющие остовы машин, но безумие и убийство пришли в город с чистыми мостовыми и мигающими на пустых дорогах светофорами. Лежал на улице мой изуродованный друг, а телевизор в окне почты сообщал зелеными буквами:
ДОБРОЕ УТРО, ДОНКАСТЕР!
ПОГОДА НА СЕГОДНЯ: СОЛНЕЧНО
СОБЫТИЯ СЕГОДНЯ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16 АПРЕЛЯ
ВЕСЕННИЙ ФЕСТИВАЛЬ НА ПЛОЩАДИ РЕГЕНТА, 13 ЧАСОВ
ЗА ДОСТОЙНУЮ СТАРОСТЬ, СОБРА...
Пока я там стоял, экран погас. Умер. И в этот момент я понял, что начал умирать сам город. Погасли огни светофоров, опустели экраны в магазинах электроники, видеорасписания на автобусных остановках почернели.
Электричество – это как кровь в жилах. Ее не замечаешь, пока она не перестанет течь.
На город легло что-то холодное, инертное. Дома вдруг стали темными даже при солнце. Стало тише. Остановились все кондиционеры и вентиляторы, от которых шел фоновый шум.
Впервые я понял, что одиночество – это не просто отсутствие людей. Одиночество имеет форму, оно присутствует так ощутимо, что просто давит. И надо что-то сделать, иначе оно начнет тебя душить.
И надо перестать просто кружить по городу, как теленок возле мертвой матери. Она мертва, а мне надо вырваться.
В конце концов вышло так, что принимать решение мне не пришлось.
В сотне ярдов от меня, сбиваясь в кучу, стояли люди. Они выходили из боковых улиц. Среди них были и те, что напали на Стива. И его живая кровь засыхала корками у них на лицах и руках.
Я свернул в боковую улицу, идущую к вокзалу. Она провела меня мимо “Макдональдса”. Ресторан заполнял дым. Я никогда не узнал, что сталось с теми девочками, что подавали мне еду двадцать минут назад.
