– Они уже лишены зрения. Более того – рассудка. Когда бог хочет сделать кого-нибудь несчастным, он лишает его именно этого.

– Но не власти, – насмешливо напомнил швед.

Лиз странно посмотрела на него.

Швед делал какие-то измерения. Может быть, он ученый, что-то изучающий здесь? Не пойму себя, но я не мог задавать ему вопросов. Мы все трое, помогая эвакуировать из города еще живых, словно были связаны чем-то.

Говорят, древние римляне, побеждая особо непокорных, сносили их города до основания и перепахивали землю....

В своей статье я предложил перепахать землю, на которой стоял город. Не надо, чтобы хоть что-нибудь напоминало о его существовании. Этой «статьи ужасов» не напечатали. Это была моя первая отвергнутая статья.

Я рассказал о ней своим новым приятелям.

Мы сидели на куче щебня. В санитарную машину люди в марсианских балахонах грузили пострадавших.

В грузовик складывали мертвых. Из кузова торчали их руки и ноги.

Ко всему в жизни присматриваешься.

Нужно было вывезти несколько десятков тысяч трупов!.. Многим из тех, кто их вывозил без специальных костюмов – а их не хватало, – предстояло самим скоро стать трупами: ведь каждое тело, которое они грузили в кузов машины, излучало смертоносные гамма-лучи, незримо поражая живых...

Вечером мы снова встретились. Я предложил шведу свою палатку, и он согласился. Лиз, окончив дежурство, пришла к нам.

Я сказал:

– Во всем, что здесь творится, виноваты русские.

– Вы это написали в своей статье, и ее на этот раз приняли? – ехидно поинтересовалась Лиз.

Я кивнул.

– Почему же виноваты русские? – спросил швед.

– Потому что своей моральной помощью они мешают черным принять наш ультиматум. Ведь война продолжается. Разве можно допустить еще один такой же ужас?

– Об этом вы тоже написали?

– Нет, об этом написали мои коллеги, выдвинув теорию двух атомных взрывов: два взрыва ставят на колени строптивый народ. Так было в Японии... А ведь можно было бы не ждать второй бомбы.

– Вторая бомба взорвалась во всем мире, – сказала Лиз. – Нет человека на Земле, который не взорвался бы в священном гневе.

– Кроме тех, кто готовит вторую атомную бомбу, – вставил швед.

– А вы, Рой, разделяете эту дикую теорию второго взрыва?

– Да... И поэтому вы считаете, что я – подлец?

– В вас, Рой, видимо, два человека. Одного я уже готова ненавидеть, с другим хожу, сижу рядом, разговариваю. Одного печатают газеты треста «Ньюс энд ньюс», другого благословляют люди, бывшие при жизни в аду. Если бы я была царем Соломоном, я разрубила бы вас пополам: одну часть я втоптала бы в землю, другую... может быть, другую кто-нибудь даже смог бы полюбить.

– Полюбить... – горько сказал я. – Мир стоит на несчастной любви. Вот вы, Лиз... Вы счастливы?

– Я не знаю, в чем счастье. Быть нужной? Я всегда искала и нашла завидного жениха, но не стала счастливее. А вот здесь...

– Здесь вы почувствовали себя нужной, – сказал швед.

Мы уже знали, что его фамилия Сербург, по крайней мере, так обращались к нему те, кто являлся к нему за указаниями. Он был специалистом по радиоактивности.

Лиз благодарно посмотрела на него, потом положила свою руку на его огромную ручищу. Я отвернулся.

– А вы, Рой? Разве вы способны любить? – спросила она меня.

– Любить я способен. Но быть счастливым – я не знаю, есть ли в мире способные. После всего, что я видел... Может быть, счастье – это оказаться в грузовике? С торчащими вверх ногами?

Подошел мой эбеновый Геракл. Он принес нам ужин: разогретые консервы – свиную тушенку с бобами.

У меня была припасена бутылочка виски.

Сербург предложил Гераклу остаться. Мы с Лиз переглянулись.

Геракл замялся. Но не ушел.

Моя бутылка виски словно растворилась в вечернем воздухе. Мы ее и не почувствовали. Тушенка было чертовски вкусной. Чем страшнее вокруг, тем яростнее хочет жить твое проклятое тело.

Я спросил Геракла, что он думает обо всем случившемся. Он ответил по-французски:

– Стыжусь, мсье, своих современников, кушающих бифштексы. По сравнению с ними мои предки были святыми.

– Ах, если бы так рассуждали президенты! – воскликнула Лиз.

– Надо еще выпить, – сказал я.

Лиз поддержала меня.

У шведа нашлась какая-то бутылка. Он разлил по стаканам. И мы выпили.

Дух захватило у меня. Это был огонь без дыма. Только раз в жизни я пил такое! И мне показалось, что рядом сидит не Лиз, а Эллен. Я сжал руку Лиз, она ответила пожатием.

– Это виски, из США, – сказал я.

Сербург удивился моей осведомленности и налил всем еще по стаканчику.

– Я бы сжег тех, кто это придумал, – сказал теперь уже по-английски мой эбеновый Геракл, показывая рукой на зарево тлеющего города.

– Я уже слышал такое требование, – заметил Сербург.

– Неужели разум не победит безумие? – воскликнула Лиз. – Может быть, это сделает любовь? Только она и страх будут царствовать в последний день.

Лиз ушла в палатку, где жила с другими сестрами. Ее провожал, как исполинский телохранитель, эбеновый Геракл.

Сербург посыпал вход специальным порошком, чтобы к нам не заползли бесчисленные насекомые, хозяева джунглей.

Я вспомнил о нашем с Эллен шалаше. Видимо, запах трав и орхидей, которыми тогда заполнили шалаш маленькие помощники, защитил нас от всех неприятностей африканской ночи.

Какая была тогда сумасшедшая, пьяная, яркая ночь! Я не мог уснуть, переживал снова каждое мгновение.

Сербург лежал рядом и мирно спал. Или мне только казалось так? Чтобы проверить, я тихо спросил:

– Сербург! У вас есть девушка?

– Я люблю, Рой, удивительную женщину, но у меня нет «моей девушки». А у вас, Рой?

– Я люблю, Сербург, удивительную женщину, и ее нет у меня.

– Какая она?

– Разве можно ее описать? Она – изваяние, и она – вихрь. Никогда нельзя угадать, что она сделает в следующую минуту.

– Наверное, это присуще настоящей женщине. Я тоже никогда не мог угадать.

– А какого цвета глаза у вашей, Сербург?

– Стальные. А у вашей?

– Серые... и бездонные...

Мы замолчали. Каждый думал о своем... Или об одном и том же? Великая Природа заботится о людях: когда вокруг них смерть, они думают о любви.

Я подумал о Лиз, о ее нежном пожатии. И вздрогнул. Я вдруг понял, что она придет. Никогда прежде я так не пугался. У меня началась галлюцинация. Мне казалось, что придет не Лиз, а Эллен.

И я услышал тихий голос:

– Рой!

Она взяла меня за руку, потянула из палатки. Ночь была звездной, до звезд можно было достать рукой. Сердце у меня бешено колотилось. Это была не Эллен, а Лиз. Она пришла. Как мне совладать с собой?

– Рой, – прошептала Лиз, – будьте хорошим другом. Уйдите.

И вдруг я понял все. Мне стало смешно, легко на душе, хотя и немного обидно.

Я чмокнул Лиз в щеку, встал, потянулся, обратил лицо свое к звездам.

Как она пела тогда? «Нас венчали не в церкви...» Я не завидую сейчас жениху Лиз.

Я отошел от палатки.

Лиз, пожалуй, слишком запоздала. Начинало светать. А светает здесь без рассвета, яркой вспышкой, взрывом прорвавшихся из-за горизонта солнечных лучей.

Они осветили палаточный город близ госпиталя. Палатки стали золотыми.

Здесь стояла лагерем интернациональная бригада спасения, штаб негритянской армии, здесь же расположились и оставшиеся в живых беженцы, медленно угасавшие под банановыми листьями.

Ко мне подошли Сербург и Лиз

Вот тебе и на! Их-то уж я никак сейчас не ожидал увидеть.

Лиз держалась непринужденно, Сербург – замкнуто.

– Леди и джентльмены, – сказал я, – не кажется ли вам, что все покрыто какой-то дымкой? Утренний туман.

– Нет, – ответил Сербург, – это не утренний туман.

– Что же? – спросила Лиз.

Сербург усмехнулся.

И тогда мы все трое одновременно увидели в утреннем эмалевом небе сверкнувшую точку. Мы переглянулись. Я почувствовал в одной своей руке руку Лиз, в другой – ручищу Сербурга. Он крепко пожал мою кисть, словно успокаивал. Пальцы Лиз дрожали.