– Может быть, в том, что мы противоположны – залог движения вперед?

– Остроумно.

– Так вы не думали об этом?

– Допустим, думал. Но мне не хотелось связываться с вами, Буров. А надо было засесть вместе, ругаться...

– Это я могу.

– Я тоже, – огрызнулся Ладнов.

– А если бы мы засели? – спросил Буров.

– Пришлось бы отказаться от многого. Наши нынешние теоретические представления о физических процессах слишком грубы. Вы счастливец! Вы допускаете умозрительные выводы. У меня не может существовать ничего математически не доказанного.

– Вот потому-то вы и нужны мне. Ругайте меня, объявляйте паникером, сомневайтесь во всем... Но если вы в чем-то согласитесь, это будет истиной! Однозначной!

Я с восхищением смотрела на Бурова.

– До сих пор мы оперировали с узенькой полоской явлений, законов, действующих сил, – продолжал Ладнов (они, честное слово, забыли обо мне!). – Взаимодействие электрических зарядов и электромагнитных полей, гравитационные силы. Грубо! Первое приближение. Нет! Ответ, почтенный мой Сергей Андреевич, нужно искать в незнаемом. Надо угадать природу внутриядерных сил, с одной стороны, и сил взаимодействия галактик – с другой. Разгадать циклопическую кухню в ядре галактики, откуда вырывается струя всего того, из чего строятся миры... Именно там взаимодействуют ваша, буровская, Б-субстанция и еще не открытая, ей противоположная антисубстанция, если хотите, А-субстанция!

– Верно, черт возьми! Именно там! Эх, если бы дотянуться дотуда руками! – крякнул Буров.

– Выше, выше берите, экспериментатор Буров! Куда не хватают руки, дотянется мысль. Нужно воспроизвести кухню рождения миров, воспроизвести здесь, на Земле.

– Черт вас возьми! Мне нравится такая моя противоположность! – восхищенно воскликнул Буров.

– Я, теоретик, могу только вообразить, в лучшем случае представить в формулах, а вы... если бы вам не мешали ваши гипотезы, могли бы воссоздать эту кухню на Земле, чтобы потрогать руками... любую субстанцию.

– Пожалуй, мало этих рук, – сказал Буров, отпуская мои пальцы и рассматривая свои огромные руки.

– Маловато, – процедил Ладнов. – Тут нужны руки всех физиков мира, не загипнотизированных никакими гипотезами. Нужны мозги всех математиков, искусство всех химиков...

– Но проверять-то они все же будут гипотезу об А-субстанции?

– Проверять нужно все, сомневаться во всем.

– Черт возьми! В вас, Ладнов, я бы не сомневался. Свою ругань вы в формулы не перенесете.

– Нет обозначений, – усмехнулся Ладнов.

– А что, если поставить такую задачу на Лондонском конгрессе?

– Там многие будут против вас, но... искать примутся!..

– Так ведь только это и надо!..

Я медленно отставала от ученых. Они вдруг показались мне великанами, а я была такой маленькой...

Они ушли вперед».

Солнце висело над морем. В багровом небе не было ни облачка, но на потускневшем красном диске, почти коснувшемся горизонта, появилась тучка и стала увеличиваться, словно разъедая светило изнутри.

Корабль шел вперед, а впереди... умирало Солнце.

За этой небесной трагедией, опершись о перила палубы, наблюдал седой джентльмен с устало опущенными плечами, старчески полнеющий, но еще бодрый, с чистым лицом без морщин, в очках с легкой золотой оправой.

О чем думал этот очень старый человек с поникшей головой, глядя на закатное солнце? О закате цивилизации? О своей роли в жизни?

Леонард Терми, знаменитый физик, последователь Лео Сцилларда, Бора и Оппенгеймера, создателей атомной бомбы, который помогал Ферми и Сцилларду запускать в Чикаго первый в мире атомный реактор и знал о тревожном письме президенту Рузвельту Сцилларда и Эйнштейна о возможности появления атомного оружия в гитлеровской Германии и необходимости создания атомной бомбы прежде всего в Америке. Может быть, Леонард Терми, стоявший теперь на палубе и наблюдавший закат, тот самый Терми, имя которого упоминалось во всех секретных документах Манхеттенского проекта, вспоминал о том, как много было им сделано для того, чтобы в пустыне Невада произошел первый в мире испытательный атомный взрыв.

После открытия второго фронта в Европе молодой Леонард Терми был направлен в оккупированные зоны, чтобы установить, как далеко продвинулись ученые гитлеровской Германии по пути создания атомной бомбы.

Вернувшись в Америку, Леонард Терми стал торопить Лео Сцилларда дать на подпись Эйнштейну второе письмо Рузвельту о том, что у Гитлера нет ядерной бомбы, ее не разработали для него немецкие ученые и потому созданная в Америке бомба не должна существовать, не может быть применена.

Как известно, письмо это не было прочитано Франклином Делано Рузвельтом. Во время его похорон оно лежало на столе президента в Белом доме.

За этот стол уселся мистер Трумэн. Прочитав письмо ученых, он не замедлил вскоре отдать приказ об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, погубив сотни тысяч жизней, не солдат, а мирных жителей, женщин, стариков и детей, родившихся и еще не родившихся, но уже обреченных... И в течение следующих десятилетий взорванные бомбы неотвратимым проклятием продолжали губить в госпиталях несчастных людей.

С тех пор Леонард Терми потерял покой. После тщетных обращений к военным и гражданским властям с требованием контроля над использованием энергии атомного ядра, поняв, что эта запретная сила попала в руки ни с чем не считающихся политиков и генералов, Леонард Терми проклял их... и самого себя, помогшего создать ядерную бомбу. И, подобно Лео Сцилларду, он оставил ядерную физику, которой занялся еще в ту пору, когда она считалась «бесперспективной областью». Он перешел теперь на биофизику, едва делающую свои первые шаги и, казалось бы, ничего не сулящую...

Леонард Терми на многие годы порвал со своими былыми коллегами. Они знали его непреложность в суждениях и поведении, и все же на этот раз они сумели настоять на его поездке в Лондон для участия в мировом конгрессе ядерных физиков.

Корабль возвращался в Америку. Путь был долгим, и времени для мучительных раздумий у Леонарда Терми было достаточно.

Неподалеку от него, лежа в шезлонгах, беседовали две дамы. Одна из них была все еще интересной, неустанно следившей за собой, одетая и причесанная по последней моде, кричаще увешанная бриллиантами. Другая была скромна, не боролась с сединой и полнотой, но что-то было в ее облике такое, что заставляло многих оглядываться на нее и спрашивать: кто она? Временами стареющая дама с участием и затаенной тревогой поглядывала в сторону ученого, недвижно стоящего у палубных перил.

Женщины всегда находят общий язык, и особенно в дороге.

– Вы не представляете, миссис Никсон, как мой муж заботит меня... И не только своим преклонным возрастом.

– Зовите меня просто Амелией, миссис Терми.

– Благодарю вас, милая Амелия. Я преданная жена, не рискующая не только осуждать, но и обсуждать поступки такого человека, как мой муж. Ведь и вы, милая, этого не делаете?

– Еще бы! – сказала миссис Амелия Никсон, вспоминая свою направляющую руку в карьере мистера Джорджа Никсона.

– Мой муж отказался от Нобелевской премии, неожиданно покинув область физики, для которой так много сделал. Не скрою, мы очень нуждались. Если бы не помощь друзей, мы бы лишились и не оплаченного полностью дома, и всей обстановки. Мой муж перешел в другую область науки на пустое место. Я всегда подозревала, что он хочет отвернуться от смерти, которой служил, и работать на жизнь, тем самым компенсировать хоть в малой дозе вред, принесенный человечеству.

– Это так благородно, – заметила Амелия.