– Мой, муж всегда несправедлив к себе. Ужасные открытия все равно были бы сделаны даже без него... Но мой муж был сам себе судьей. Он стал другим. Конечно, не внешне. Он так же задумчив и сосредоточен, по-прежнему предупредителен ко всем, такой же, как и раньше, джентльмен! Но... он стал другим, стал печальным...
– Это так трогательно, дорогая миссис Терми! Но чем можно в наше время помочь людям, кроме выражения скорби и печали? Нашему поколению остались только слезы и молитвы.
– Ах нет, дорогая! Мой муж вскрывает сейчас структуру самой жизни, как вскрывал когда-то структуру атомного ядра. Вы подумайте только? Когда он начинал, в науке не было ни малейшего понимания того, как развивается все живое, почему из зародыша вырастает человек, а не лягушка и не оса... почему у нас по два глаза и по пяти пальцев?
– Это ужасно, миссис Терми! Газеты то и дело пишут о рождении детей без пальцев... или с одним глазом.
– Мой муж говорит, что науке теперь стали яснее законы развития живого. Как бы вам объяснить... оказывается, все живое развивается «по записанной инструкции», запечатленной в молекулах нуклеиновых кислот; в комбинациях этих молекул на ясном и точном языке Природы, который можно прочитать, запрограммировано все... и сколько пальцев, сколько волос должно вырасти у живого существа... Мой муж говорит, что организм развивается при считывании одними комбинациями молекул соответственных строк, закодированных на других комбинациях молекул «нуклеинового кода» Природы. Я, по правде сказать, не все здесь понимаю, миссис Никсон, однако кое-что даже мне ясно: радиоактивность может стереть одну только букву, одну только строчку в этой нуклеиновой инструкции, и развитие живого существа будет идти неправильно, появится урод.
– Это ужасно! Хорошо, что у меня нет детей.
– Но они могут быть у других, моя дорогая.
– Ваш муж должен в принципе восставать против деторождения, не правда ли, миссис Терми?
– Почему же? Напротив, моя дорогая. Он мечтает о счастье разрастающегося человечества, о долголетии людей.
– О долголетии? Фи!.. Говорят, что все люди умирают преждевременно. Но это было бы ужасно, если бы весь мир был населен преимущественно стариками и старухами. Я покончу с собой прежде, чем состарюсь.
– Благодарю вас, моя дорогая.
– Ах, нет, нет. Простите! Это не относилось к вам, моя милая миссис Терми. Вы чудесно выглядите, и мне хотелось бы на вас походить. Как же хочет ваш муж продлить жизнь людей?
– Победить рак.
– Что? – едва не подскочила в шезлонге миссис Амелия Никсон.
– У него своя точка зрения на возникновение рака, от которого умирает людей больше, чем от любой другой причины, включая войны.
– Миссис Терми! Вы не представляете себе, в какое мое больное место попали. У меня перехватило дыхание... Знаете ли вы, что мой супруг... О! Это железный человек, бизнесмен, газетчик... прежде спортсмен, человек клокочущей энергии, неиссякаемый, но... даже у великих людей бывают свои слабости... Одним словом, он замучил меня, миссис Терми, дорогая! Вам я могу признаться. Умоляю вас, познакомьте моего супруга с вашим...
– Ах, я не уверена, дорогая... Мой муж стал таким необщительным.
– И все же, все же! Вы окажете мне неоценимую услугу.
– Чем же я помогу вам?
– Мистер Джордж Никсон, мой супруг, каждую минуту, каждую секунду думает о том, что у него рак чего-нибудь.
– Вот как? Он болен?
– Напротив. Он совершенно здоров. В этом согласны все медики мира. Он болен только мнительностью. Каждый день он находит у себя все новые и новые симптомы рака. Рак преследует его, угнетает, отравляет существование и ему и мне... Он переплачивает бешеные деньги всем знаменитым онкологам... и даже знахарям...
– Как это неожиданно для столь знаменитого рыцаря печати, как мистер Джордж Никсон.
– Утром, едва проснувшись, он начинает ощупывать себя, заглядывать к себе в горло... Ему постоянно мерещатся затвердения кожи и опухоли внутри живота. Он рассматривает себя в зеркале часами. Приобрел рентгеновский аппарат и, никому не доверяя, просвечивает себя сам. Он весь покрыт шрамами, потому что постоянно отправляет в лабораторию кусочки собственного тела.
– Ему очень хочется жить, – заметила миссис Терми, поджав губы.
– Вы пообещаете мне, дорогая, познакомить моего Джорджа с мистером Терми?
– Охотно, дорогая, но ведь он только физик... биофизик, но не врач. Он не лечит.
– Но вы сказали, что он хочет победить рак.
– Да, ему кажется, что он докопается до его причины.
– Это зараза? Это микробы? Это вирус?
– И да и нет. Это совсем не так, как обычно представляют.
– Мы непременно должны их познакомить!..
Миссис Терми уступила. Женщины решили, кого из всего человечества должен прежде всего спасать мистер Терми, ухвативший тайну рака.
Но мистер Терми, смотря на скрывающееся солнце, думал о совсем другом раке, о раке Солнца, о котором говорилось на конгрессе физиков в Лондоне.
Лондон! Город его юности. Там он мечтал стать певцом. Он унаследовал от итальянских предков дивный голос, который мог бы принести ему мировую славу. Там, в Лондоне, ему был устроен друзьями и покровителями дебют в театре «Конвент-гарден». Но... лондонская сырость... Он осип и не смог петь в опере, завоевывать лондонцев... И вместо оперы попал однажды в скучный Кембридж. Он встретился там с самим лордом Резерфордом, оказывается, знавшим о его студенческих работах. Великий физик был вне себя от негодования, узнав, что автор известных ему статей по физике собирается петь на сцене. Лондонская сырость и гнев лорда определили дальнейшую судьбу Леонарда Терми. Он стал физиком.
И вот он снова был в Лондоне, снова поражался, как в юности, необычайному количеству зонтов, старомодных котелков, даже цилиндров и своеобразных домов, разделенных, как куски сыра, по всем этажам сверху донизу на отдельные квартиры с самостоятельными подъездами в первом этаже. Что-то неизменно солидное, незыблемое было в этой манере жить в своих частных крепостях и даже красить в собственный цвет свою половину колонны, разделяющей два подъезда. И вдруг... город с такими подъездами и двухцветными колоннами, которые, видимо, еще не успели перекрасить, примкнул к социалистическому миру, сделал это, конечно, по-английски солидно, парламентским путем после предвыборной борьбы, но...
В старинном здании, покрытом благородным налетом старины, или, иначе говоря, многими фунтами лондонской сажи, собрались физики всех стран мира. Патриарха науки, Леонарда Терми, здесь встречали с подчеркнутым уважением. А ведь уважения заслуживал не он, а молодой русский физик Буров, который открыл Б-субстанцию и тем исправил «непоправимое», что помогал создавать когда-то Леонард Терми.
Леонард Терми познакомился с Буровым в узком и темном коридоре. Их свел веселый француз с острым носом, ученик Ирэн и Фредерика Жолио-Кюри. Он был огромен и приветлив, этот русский. Не всякому удается завоевать такое признание, какое сразу же получил он в научном мире. Ему уже сулили Нобелевскую премию, но он заслужил большего!..
И это большее было выражено в том внимании, с которым весь конгресс стоя слушал каждое слово его выступления.
Он был скромен, этот физик. Отнюдь не все ученые отличались в прошлом скромностью, не прочь порой были подписаться под работами своих учеников... Буров сказал, что не считает открытие Б-субстанции научным открытием, это лишь «научная находка». Один человек может счастливо найти что-нибудь, но один ученый не может научно осознать столь сложное явление, как действие Б-субстанции на ядерные реакции. А сейчас, когда Б-субстанция использована безответственными элементами для диверсии против Солнца, осознать это становится необходимым. Для этого нужно, чтобы «ученые всего мира»...
И Буров поставил перед собравшимися четкую задачу. Для того чтобы спасти Солнце, нужно понять, что там сейчас происходит, а для этого узнать, что такое Б-субстанция. Идти вслепую здесь нельзя. Нужно выдвигать гипотезы, чтобы потом, может быть, отвергнуть их, заменить или же... подтвердить. Буров далек от мысли высказывать нечто непреложное, он скорее рассчитывает, что возражения помогут найти истину... Его друзья, теоретики, направили его мысль экспериментатора на... тайны космической первоматерии. Как известно, для объяснения процессов, происходящих в ядрах галактик, некоторые ученые допускают существование «дозвездного вещества» непостижимой плотности. Все дальнейшие катаклизмы образования звезд и туманностей связаны с делением этого сверхплотного вещества и освобождением при этом несметной энергии (как в квазарах). Булавочная головка, сделанная из такого дозвездного вещества, весила бы десяток миллионов тонн. Ее можно представить себе как скопление примыкающих плотно друг к другу элементарных частиц, в том числе и нейтронов. Какая же сила до поры до времени удерживала эти нейтроны вместе? Не имеет ли к этому отношение открытая случайно Б-субстанция? Не является ли она той субстанцией, которая была когда-то «цементом» дозвездного вещества? Дозвездное вещество при известных обстоятельствах разрушается, спаивающая сила, быть может, принадлежащая Б-субстанции, преодолевается силой противоположной. То, что эта противоположная антисубстанция существует, доказывают все протекающие и наблюдаемые процессы образования и развития галактик: протовещество распадается, порождая вещество, находящееся в знакомом нам несверхплотном состоянии, из которого и состоят все звезды и туманности, а также планеты ненаселенных и населенных миров.
