— Вы как? Через цеха идем? Или как? — с долей растерянности оглянулся толстяк.

— Всенепременно, дружок! Всенепременно! — Я милостиво похлопала его по плечу, а Вадим захрюкал. Оказывается, он так смеялся.

Но технический директор этого заведения с трубами страдальчески покосился на него и вдруг, щелкнув каблуками и почтительно склонив голову, сказал:

— Только прошу поосторожнее, Нина Викентьевна! Печи, знаете ли… Огонь!

Это он так показывал, что нашу экспедицию не отвергает, а лично меня принимает за ту, которую он и был обязан встречать. Юрист одобрительно хмыкнул, Гурвич заткнулся, Чичерюкин обогнал всех и зашагал впереди, бдительно озираясь. Приступил, значит, к своим охранным обязанностям.

Мне никто ничего не объяснял, и это было понятно — считалось, что я, то есть она, здесь не впервой.

Так что до всего мне пришлось доходить своим умом. Я и доходила. Мы долго проходили какие-то цеха с бесконечным количеством тамбуров и ворот.

Шла ночная смена, и народу здесь было на удивление мало. Сначала мы попали в какой-то транспортный цех, где на рельсах стоял вагон, в который какие-то работяги грузили большие картонные ящики с чем-то, на нас они внимания не обращали. Потом открылась дверь в огромное помещение, заставленное корытами с жидкой глиной, рядами непонятных станков и верстаков, на которых блестели обрезки стеклянных грязных труб и еще что-то тускло-стеклянное, но здесь из работающих вообще никого не было.

Затем все смешалось — рвануло гулом газового пламени, которое бушевало за сетчатой решеткой, огораживающей плоскую и длинную ленту металлического конвейера. На ленте лежало бесчисленное количество стаканов, бокалов, фужеров, кувшинов, графинов и еще каких-то поделок из стекла, которые омывало это пламя. Чуть позже я узнала, что весь этот лязгающий и гудящий гардероб называется «дера» и здесь закаливают стекло.

А потом пошло уж совсем чудовищное: я увидела чавкающий, чмокающий, брызжущий искрами, фыркающий языками пламени агрегат высотой в трехэтажный дом, где-то внутри которого вертелась плоская карусель с чашечками, и в эти чашечки падали и падали откуда-то комки алого раскаленного теста, что-то пукало, поддувалось, а на полу близ этого бронтозавра лежала гора обыкновенных бракованных мятых бутылок.

В соседнем цеху я увидела то, что как-то видела по телику, и узнала наконец: на круглом помосте, накрытом вытяжками, сидели два мужика и две женщины обыкновенного вида, сонные, они ели хлеб, запивая казенным молоком, в стойках стояли металлические трубки с резиновыми клизмами на концах, повсюду валялись оплывы и комки застывшего цветного стекла — рубиново-алого, темно-синего, малахитового, а какой-то парень, раздетый по пояс, уже, видно, закусил, потому что жонглировал и делал выпады своей трубкой, как шпагой, внимательно разглядывая, как начинает раздуваться на конце трубки капля раскаленной и вязкой стекломассы.

— Это все что — тоже мое? — наконец спросила я у Вадима.

— Что? А, да… Ее… То есть ваше…

— Ну, и что все это значит? Весь этот бардачок?

С трубами? Как он называется?

— Когда-то это называлось «Стеклозавод имени ДПК…» То есть Дня Парижской коммуны… — сказал он. — Поселок при нем. Газовое топливо гонят с Ямала, поташ импортный, песок марки "О" высшей чистоты, годный для хрусталя и оптики, когда-то возили из Гуся, теперь — тоже валютный, из Румынии…

Но хрусталь, посудное стекло — не главное. Еще есть закрытый цех. там приличные автоматы, когда-то вкалывали на оборонку, гнали волоконную оптику, то есть оптическое волокно. Теперь — стоит…

— Ну, и что я со всем этим делаю? С ДПК?

— Продаете.

Вадим смотрел на меня перепуганно.

— Мамочка моя! — зашептал он. — Я же вам почти час вдалбливал! Вы что, совсем «ку-ку»?

— Не боись, служивый, не подведу… — поправила я ему галстучек. — А ночь — это вы специально выбрали? Чтобы меня особенно и разглядеть было некому?

— Конечно…

— Эй, ты! Фря в шляпе! — вдруг завопила одна из женщин, подбоченившись. — Почему зарплату не плотют?! Чего ходишь, нюхаешь? Не докладывают тебе, что ли? Сплошное говно, а не работа!

Местный деятель в своей белой каске смешался, не зная, что ответить, но я нашлась:

— Я понимаю ваши проблемы, мадам… Обещаю — скоро все переменится. Мы принимаем меры.

— Они принимают, а? Они принимают, а нам жрать нечего! Сами в валюте купаетесь, а нам вместо рублей — рюмашки на продажу… Где твои обещалки-то, богачка?!

Мы улепетнули по-английски, не прощаясь, и, когда мощные крики разъяренной стеклодувши остались позади, я тихо сказала Гурвичу:

— Не дергайся… Видишь, как трудовой народ? Сразу меня узнал! Как говорится — в лицо!

В конце концов мы добрались до парадного помещения. Это был зал образцов, то есть лучшей готовой продукции. Кое-что я бы отсюда с удовольствием уперла: хотя бы роскошный штоф, под старину, в виде здоровенного, литра на два, петуха из тяжелого, как свинец, стекла, совершенно разбойного вида — крылья у него были алые, брюшко синее, хвост оранжевый, а головка с клювом, разинутым в боевом крике, служившая пробкой, хулиганская…

Тут еще было много всего сверкающего, но мне стало как-то не до готовой продукции. Стены сплошь были завешаны какими-то графиками, чертежами, схемами, на столе громоздились планшеты, тоже с цифирью, распечатками и даже фотографиями каких-то машин, линий и механизмов. А навстречу нам поднялись четверо — совершенно не выспавшиеся господа в вязаных жилетах поверх шотландок, дылдистые, не очень молодые и довольно обычные. Вот этим они и были похожи друг на друга, своей бесцветностью.

Я уже знала, что мне предстоит. Это были представители покупателя, смешанной германо-голландско-бельгийской фирмы, которая положила глаз на этот затюканный заводишко уже давно, — в общем, спецы, эксперты, которые обнюхивали товар и толкались здесь уже второй месяц. Изучали, значит, производственные мощности, возможности реконструкции и развития и прочие хитромудрости, которые Л. Басаргиной были совсем до лампочки.

Для меня самым главным было то, что подлинную хозяйку они и в глаза не видели, и я могла расслабиться.

Голландцы, или как их там называть, видно, уже смирились с российской раздолбанностью, привыкли к тому, что ничего никогда не происходит вовремя, ночному прилету не удивились и быстренько приступили к делу, тем более что я щегольнула какой-то английской фразой. Главный эксперт Свенсон жутко обрадовался, что может растолковывать суть дела на «инглише», бросился к схемам на стенке и — понеслось!

Гурвич понимал все, местный чин, видно, знал все это наизусть, юрист слушал вполуха, листая свои заметки, а охранник не понимал ни слова, но тем не менее занял позицию у дверей, словно боялся, что я смоюсь, держал меня под взглядом, как под прицелом, и время от времени одобрительно кивал. Как будто его полностью устраивала экспертная оценка стоимости и процента изношенности капитальных строений, транспортных путей и всех этих металлических потрохов, которыми были начинены внутренности завода.

Эти немцы или бельгийцы были дотошными до изумления и честно демонстрировали мне, во что они собираются превратить предприятие в будущем — то есть я должна была понять, почему тот или иной агрегат они расценивают по цене металлолома и не включают в общую сумму, поскольку он будет выкинут, а на его место поставлена очередная чудо-мельница в европейском исполнении, и что из этого воспоследует.

Судя по проектным картиночкам, наезжие гости собирались сосредоточиться на этом самом оптическом волокне, но главным все-таки была бутылка! На ноль пять, ноль семь, все по отечественным стандартам, под пиво, водочку и винцо, но зато миллионными тиражами…

Я рисовала в подсунутом мне блокноте чертиков, время от времени подстегивала господина Свенсона вопросительным мычанием, от чего он возбуждался инженерно и экспортно еще пуще, закуривала, делала значительное лицо, но мысли мои были далеко.