Я все прикидывала, сколько и чего подгребла под себя эта самая Н. В. Туманская, и никак не могла понять, как же она умудрилась рулить всем этим необозримым и самым разноплановым хозяйством. Из вводных, данных мне Гурвичем, я запомнила, что она глава правления коммерческого банка «Славянка» с центральным офисом на Ордынке и отделениями в Санкт-Петербурге, Самаре, еще где-то по России и даже в Риге и Вильнюсе, то есть за нынешним рубежом.

В принципе, в эти часы, не сиди я под мощным колпаком, я бы могла распорядиться судьбой моего личного грузового портового причала с пакгаузами и кранами в порту Туапсе, двумя нефтяными танкерами, каждый на пятьдесят тысяч тонн, правда зарегистрированных в Либерии и ходивших под каким-то экзотическим безналоговым флагом, толкнуть налево с десяток заправочных бензоколонок на курортных, югах или обратить в наличку принадлежащие лично мне (то есть ей) пакеты акций, как «голубых фишек» отечественного «Газпрома» (правда, я так и не поняла, что это такое), так и «Баварен Моторен Верке» и еще чего-то, непосредственно связанного с иномарками, телесвязью и компьютерами…

В то же время она содержала совершенно бесприбыльную артель молодых художников-богомазов, писавших иконы где-то в Сибири, и вкладывала монету в ферму по разведению страусов эму под Астраханью. Это явно свидетельствовало, что дама была не без закидонов. Во всяком случае, можно было догадаться: время от времени ей становилось скучно, и она пробовала развлечь себя финансовыми приключениями.

Наконец, Свенсон доехал до финала, и оказалось, что эти викинги ждут, когда я двинусь с ними по цехам, чтобы лично все сверить и удостовериться, что они меня не надувают.

Вадим украдкой взглянул на часы и чуть заметно качнул головой, и я по-настоящему обрадованно сообщила, что такая экскурсия совершенно излишняя, поскольку я полностью доверяюсь их экспертной чести, организационному таланту управляющего — толстяк, засмущавшись, подергал усами, — и, в общем, готова прикрыть эту волынку.

Тем более что, если я правильно понимала Туманского, здесь, в этой глухомани, должен был пройти первый, необходимый, но не самый значительный этап нашей авантюры.

Усатик шлепнул круглую печать АО «ДПК», то есть завода, на последней странице сводного фолианта, и мы все расписались — включая приятно удивленных шведов — или норвегов? — в общем, членов всей этой команды. Исключая, конечно, Чичерюкина.

Подпись я выдала совершенно непонятную, размашисто-наглую, с завитушками и фестончиками, и единственная буква, которую можно было различить, была "а". Поскольку она наличествовала в обеих фамилиях.

Усатик облегченно вздохнул, утер платком лицо, и я поняла, что он все это время дрожал от ужаса. А теперь не просто взбодрился, но толкнул створки дверей в соседнее помещение и пробасил:

— Господа герры, фру Викентьевна… Баба с возу! А значит — положено, по национальному обычаю, чем бог послал…

Бог послал много чего, от напитков в запотевших образцах готовой продукции до громадного, покрытого золотистой корочкой гуся с яблоками, обложенного юной редиской и первой зеленью, плюс, конечно, хрустальные корытца с черной и красной икрой, сочной селедочкой и всем прочим. И варяги сильно оживились.

Вот тут-то я решила себя проверить, показать клычки и дать понять, кто тут хозяйка.

Тем более что охранник уже бесцеремонно нацелился на закусь.

Я выдала на инглише извинения викингам, сославшись на то, что у нас нет ни минуты времени, повторила это медленно и внятно своим и, не дожидаясь, когда до них дойдет, развернулась и направилась вон, размашисто и стремительно. И вдруг впервые услышала послушный топот ног за своей спиной. Кто-то мне подчинился! Безоговорочно и сразу.

Вместе с моими к вертолету трусил и Свенсон, он тащил перед собой стопу папок и фолиантов с документацией, нужных на последнем этапе сделки, и должен был лететь вместе с нами.

Когда мы устраивались в салоне, совершенно оборзевший охранник прошипел мне в ухо:

— Ну, я тебе это припомню, задрыга! Такой стол, а?

— Не чирикай, Чичерюкин… — уставившись в его зрачки, сказала я. — Не ты меня запрягаешь, не тебе. ездить! Думаешь, пацаненок у тебя в лапах, так я по твоим командам маршировать буду? А ведь он не мой… Чужой детеныш, понял? А хочешь, я все это поломаю? А? Вот сейчас разобъясню этому миляге… — Я покосилась на Свенсона, который пристегивал себя ремнем к креслу. — Все ему выдам, а? Что ты со мной сделаешь? А главное — с ним? Пришьешь, что ли, подданного Гренландии, или откуда еще его черти принесли?

Он ошалело уставился на меня и растерянно подсасывал и чмокал губами.

— Ты губки-то не раскатывай, гад… — продолжала я ласково. — И делай то, что мне нужно! А то я такое выкину, что твой хозяин сдерет с тебя шкуру, натянет на барабан и сыграет в твою светлую память такой турецкий марш, что ты и на том свете не очухаешься! И ты кобуру-то не лапай, такие делишки, ствол тебе не поможет! Хоть час, да мой! Хоть день — да в королевах! Дошло? Так что давай, ублажай меня, как оно телохрану положено… Я пить желаю! Чего-нибудь со льдом… Но без градусов!

Он наливал морду багровым, почти сизым гневом. Но вдруг кивнул, полез в переносной холодильник-сумку, вынул из сухого льда банку лимонного швепса, откупорил и перелил содержимое в тяжелый стакан, протянул и сказал:

— Прошу вас… Нина Викентьевна…

— Свободен! Гурвич косился на меня из кресла рядом изумленно, губы испуганно прыгали:

— Вы что? Он же из бывших… Подполковник. Зачем дразнить?.

— Плевать! — фыркнула я.

Рявкнули турбины, вертолет косо взмыл в уже светящиеся небеса. А мне было горячо и весело. Конечно, то, что здесь было, — только пристрелка, первая прикидка того, что мне предстояло в Москве. Но первый мандраж, первое смятение прошли. Меня словно подхватило и понесло куда-то мощной теплой волной, и я впервые по-настоящему поняла: а ведь смогу! Все смогу, даже то, о чем пока и не догадываются ни этот Туманский, ни Петя Клецов, ни Гаша, ни Зюнька со своей мамочкой. Потому что я не одежонку с чужого плеча примеряла и поправляла на носу ее дымчатые дорогие очки — сквозь простые, без диоптрий, линзы она смотрела на мир. И ее парик жал мне на затылке, и сумка-сундучок из тисненой матовой кожи, тоже очень дорогая, ей так же понравилась, как и мне. На какие-то секунды я становилась ею. Как бы примеряла ее сущность на себя. И веселое ревнивое бешенство почти заставляло меня орать и взрываться. Она уже была, а я еще есть! И буду! И то, что сделал один человек, может и другой. Проломимся, Лизавета Юрьевна, пробьемся, и пусть они все сдохнут! Наши враги… Мои и ее!

Бешено вращалось колесо рулетки, и шарик метался и прыгал, но я уже точно знала: на какую бы цифру он ни выпал, это будет моя цифра.

Должна быть…

Но для этого я действительно обязана стать ею. Для других. Пока лишь на часы. Пока.

АФЕРА

Я никогда толком не могла вспомнить тот решающий день в Москве. Одно помню совершенно четко: меня как бы не было. Это не я, а она видела вавилонское столпотворение многоэтажек на подлете к утренней Москве, не я, а она привычно и уверенно садилась в салон черного «линкольна» на поле Ходынского аэродрома, где сел вертолет, так же привычно придержав себя, когда водитель выскочил из-за баранки и почтительно приоткрыл заднюю дверцу. Это не меня, а ее встречала странно озадаченная и задумчивая Элга Карловна в каком-то супербутике на Тверской, где уже было подобрано строгое черное платье с чуть приоткрытыми плечами, черные тонкие перчатки, шарфик и миниатюрная шляпка, все соответствующее атмосфере серьезной деловой встречи, но несшее чуть заметные признаки задора и скрытого желания нравиться.

И когда мы обедали с «Симоном» в ресторане «Метрополя», я серьезно попросила его, чтобы он со мной не разговаривал, потому что он пытался разговорить некую Лизавету Басаргину и даже веселился в связи с тем, что все так удачно сложилось с экспертами. А я пробовала увидеть его глазами жены и хотя бы в намеке догадаться, что она могла чувствовать, сидя напротив человека, которого она видела почти каждый день в течение шестнадцати лег, с которым она спала, мирилась и ссорилась и которого, судя по всему, что она сделала с собой, любила всерьез.