Я понимала, что в голове у Щеколдиной врубился невидимый калькулятор, и она мгновенно просчитала, сколько может стоить моя новая оснастка, включая шубу, сумку и все цацочки, но я совершенно безразлично скользнула по ней взглядом и сказала нарочито капризно:

— Симон! Я озябла… Ты скоро, милый?

— Какая приятная неожиданность! — сказала Щеколдина. И протянула мне руку. — Давненько мы тебя не видели. Можно сказать, потеряли! Ну, здравствуй, Басаргина!

Руки ее я словно бы не заметила, обошла ее брезгливо, как бак с мусором, и только потом удивленно сказала:

— О ком это вы, мадам? Я не Басаргина. Я — Туманская… Вы меня, кажется, не за ту принимаете! Впрочем, как всегда…

— Я рада!.. — пожала она плечами без обиды и уставилась на Гришуню, который, хохоча, дергал меня за шубу.

Очень мне не понравилось, как она на него смотрит.

Я ухватила Гришку за капюшон и потащила его к джипу.

Но еще успела услышать, как она спросила Сим-Сима:

— Что за очаровашка! Чей же это? Ваш?

— Мой, — не моргнув глазом ответил Сим-Сим. — Так что там у вас насчет мастеров и материалов? Я на лето планирую реконструкцию, предлагают турок… Думаете, ваши не хуже?

Когда он влез в джип и мы отъехали, Чичерюкин обозленно и виновато сказал:

— Вот черт! Все-таки вынюхала…

— Плевать, — оказал Туманский. — Ну, Лизавета Юрьевна, теперь куда изволите?

— Думаешь, у меня родных и близких нигде нету? Это мой день или как?

— Твой, — согласился он.

— Тогда — к Гаше! Только я пустой к ним не поеду…

— Гулять так гулять! — обрадовался Чичерюкин. — Там нас ни одна собака не достанет! Сделаем!

Конечно, это была совершенно шальная затея — обрушиться незванно-негаданно в оцепеневшую в зимнем полусне дальнюю деревеньку, но мой теперь уже узаконенный супруг был странно покорным и, кажется, понимал, что я собираюсь не просто хвастануть перед Гашей и ее родичами, но показать ему — у меня еще остается что-то свое: мои прежние друзья, моя память и мое прошлое.

Чичерюкин вызвал по радиотелефону через пульт на территории тот самый трактор-бульдозер, потому что боялся, что проселки занесены и мы не проберемся до Плетенихи, мы совершили налет на супермаркет и коммерческие лавочки, затарились под завязку выпивкой и закусью, я нахватала каких-то подарков, включая часы «Ориент» для Ефима, платок для Гаши, игрушки для внуков и телевизор «Сони» — для всех, а Сим-Сим завелся и прихватил два ящика с китайскими фейерверками, собираясь устроить свадебный салют.

Тракторишко пер впереди, отваливая снег с проселка, джип полз за ним, дорога, почти сливавшаяся с полями, виляла по рощам, было совершенно пустынно, лучезарно светло и очень тихо, если не считать бухтения тракторишки далеко впереди и ора ворон, которые, как дым, косо носились над полями. Гришунька озабоченно интересовался, где у этих птичек дом и не холодно ли им. А я все вспоминала, как смотрела на собственного внука Щеколдина, и точно знала, что ей уже прекрасно известно, кто он такой. И обо мне она знала гораздо больше, чем показала, но это было единственное, что меня как-то тревожило в тот день. А потом мы в джипе немножко тяпнули для сугреву, и я про это забыла.

Впоследствии я поняла, что это был последний мой безмятежный день, когда все слилось в какой-то почти безумной карусели: хохот, охи и ахи Гаши и ее домочадцев, лай собак, сбежавшихся со всей деревни, чей-то истошный вопль с улицы: «Бабы! У Гашки гуляють!», оторопелый Ефим, визг полуодетых распаренных невесток — оказывается, у них был банный день, и баню калили с утра; ржание Сим-Сима: «Вы мне теперь кто? Сваты, снохи, деверя, зятья? Или как? Я в этом не волоку!» — все это неслось, кружилось и плыло куда-то, и я так никогда и не сумела понять, как мы умудрились всей шарашкой втиснуться в избу Гаши; сидели чуть не на головах друг у друга, и на столах все мешалось — наши сервелаты, рокфоры и коньяки типа «метаксы» с Ефимовыми солеными огурцами, моченой антоновкой в ржаной соломе, браконьерской сохатиной и лиловым самогоном.

Туманский вошел в сельское сообщество как нож в масло, через полчаса после приезда в Ефимовом кожухе и валенках, прилично тяпнув, он обкалывал на речке пешней прорубь и собирался нырять туда после бани. Что и исполнил уже под вечер. Я сама видела, как они, гогоча, голые, выскочили из баньки вместе с Ефимом. Сим-Сим был громадный, волосатый и темный рядом с юрким, сухоньким, как стручок, Ефимом, они сиганули, вопя, в черную воду, в которой плавали ледышки, вместе, держась за руки, как девочки.

Как-то так вышло, что на баню нацелилась и Элга, заметив:

— Это было бы экзотично! Мне так никогда не удавалось… Я не имею понимания, как происходит этот процесс! О, теорию я знаю!

Так получалось, что Гашин дом — это как бы и мой дом, и я в нем в какой-то степени хозяйка, и Элгу Карловну пришлось сопровождать на помывалище и обрабатывать именно мне. Впрочем, я и сама соскучилась по всему этому — раскаленному парному воздуху с запахом березового дымка, уютной полутьме предбанника с соломой на полу и фонарем «летучая мышь», шипению пара на каменке, отдающего мятой и какими-то трапами, и тем удивительно вкусным глотком холодной родниковой воды, который мгновенно проступает на коже бусинками выпота.

Миниатюрное тельце Элги оказалось удивительно плотным, весомым и молодым. Безупречная кожа оставалась молочно-белой, даже когда я ее обрабатывала березовым и дубовым вениками и проходила по бедрышкам и лопаткам шерстяной грубой рукавицей. Янтарные глаза ее становились дымными, крепкие, похожие на яблочки, грудки твердели, она постанывала и восклицала:

— О! Это сексуально!

Медно-рыжие волосы шлемом облепляли головку, во всех остальных местах они были того же неповторимо пламенного цвета, и я убедилась еще раз, что волосы Элга не красит. Все естественное, включая смешные чуть заметные веснушки на плечах.

Когда мы, разомлев, закутавшись в простынки, передыхали в предбаннике, попивая квас и покуривая, Элга внимательно оглядела меня и вдруг серьезно сказала:

— Вам предстоит первая официальная брачная ночь. Не думаю, что вы узнаете какие-то новые новости… Но это действительно интересно?

— А вы разве не знаете? — оторопела я.

— Нет. — Она выпустила струйку дыма и решительно рассекла ее пальцем. — У меня никогда не было мужчины. Ни разу.

— Почему? Что-нибудь не то с аппаратурой?

— О, анатомически я всегда готова… — усмехнулась она. — Это нелепая, старая и очень печальная история. У меня тоже был человек, который сказал мне. «Эс теве милю!», что по-латышски означает «Я тебя люблю!». Мне было семнадцать, ему — почти тридцать. Его звали Янис Закис, что означает «Зайцев, Зайчик»… Он был хороший художник, имел два метра и четыре сантиметра высоты, носил кроссовки сорок седьмого размера, мог выпить бочку пива и зимой принимал участие в чемпионате по лыжам. Летом он гонял на яхте. У него была хорошая яхта на Рижском взморье, в яхт-клубе на речке Лиелупе. Он мне читал Лорку в подлиннике, на испанском, Рильке на дойче шпрахе… И сходил с ума от Модильяни. Я смотрела на него как на бога, и мне казалось, что я его тоже очень люблю. Единственное, что меня отталкивало, был его запах. От него пахло зверем. Немытой шерстью и потом. Хотя он мылся несколько раз в течение дня. Потом-то я узнала, что это — просто запах мужика, Но мне было семнадцать, и, что почти невероятно, я ни разу еще ни с кем даже не целовалась. Я всегда была слишком маленькая, а тогда слишком походила на ребенка. И вот как-то он решил, что пора просвещать меня, и приступил к делу… На яхте мы были вдвоем, нам никто не мог помешать. Он сопел, пыхтел, что-то бормотал и раздевал меня. И я не сопротивлялась, просто оцепенела, как кролик перед змеей. А потом он разделся сам… Я смертельно испугалась. Раз и навсегда. Разве это и есть любовь? Когда кто-то должен заталкивать в мое нежное крохотное тело что-то громадное, торчащее, как полено, опасное, твердое, совершенно омерзительного цвета, лоснящееся и вздутое? И все это должно войти в мою плоть, разорвать и пропилить ее? В общем, сделать больно? Нет, это же просто во мне не поместится! Я заплакала, закричала и прыгнула за борт Догонять он меня не стал. Просто хохотал и ругался. Мне его было страшно и стыдно видеть, ну, а через неделю я узнала, что он катает одну из девчонок из нашей гимназии имени Яниса Фабрициуса… Из тех, которых ничем не испугаешь.