Я приостановилась в замешательстве — помещение было загромождено битым стеклом: видно, крышу приподняло и обрушило вниз почти целиком. Толстые битые пластины его торчали остриями и лезвиями со всех сторон, льдисто отсвечивая, мелкие тонкие осколки утыкивали даже стены, и я сильно порезала руку.

Здесь все было покрыто потеками какой-то странной маслянистой копоти. И в горле першило не только от дыма, но и от мелкой, как пудра, известковой и кирпичной пыли.

Сим-Сим скорчился под опрокинутым на него креслом у камина У кресла была разворочена вся спинка, нелепо торчали какие-то щепки, ошметки обивки и щетина горелого конского волоса. Потом-то оказалось, что именно это старинное массивное кресло из мореного дуба, как щитом, прикрыло Туманского.

Когда я, поскуливая, кряхтя и напрягаясь, опрокинула его на ножки — сердце отчаянно и безнадежно стиснуло: он лежал, как-то странно и безжизненно подвернувшись, вниз лицом, и голая голова его была уже не голой, ее облепляло какое-то грязное месиво из крови и копоти, на макушке и сбоку скальпа вздувались пузыри ожогов, но он был живой, он дышал, булькая горлом и хрипя.

Я опустилась на колени и осторожно повернула его.

Лицо его было темным и серым, как глина, веки сомкнуты. Но самое дикое — из правого плеча нелепо и остро торчал, как лезвие кинжала, тонкий обломок стекла длиной почти в полметра, чистенький и прозрачный, прошпиливший материю костюма и плоть с какой-то сатанинской аккуратностью. На губах пузырилась черная кровь.

Все отлетело куда-то, унеслось, растворилось… И было уже неважным.

Важным было одно: его кровь и ему — больно!

И где они все — соратники, подельники, друзья и слуги?!

Я заорала.

Он открыл глаза, долго разглядывал меня, морщась.

— Достали они меня, Лизонька… — прохрипел он. — Видишь, все-таки достали! Такие пирожки с котятками… Ты знаешь что? Ты прости меня.

— Заткнись! — сказала я.

За спиной захрустело. Кен стоял в дверях, лощеный, изысканный, безупречный — на пиджаке ни пятнышка, крахмалка сияла белизной, он покуривал, невозмутимо разглядывая дымящееся пепелище. Ну, конечно, в биллиардной — как в бомбоубежище, туда ничего не добралось.

— Похоже, из гранатомета, а? — задумчиво сказал он. — «Муха» или «Шмель»? Да нет, полагаю, кое-что серьезнее… Может быть, даже «Фагот»? А я ведь предупреждал тебя, что-то готовится…

— Вы бы, Кен, сначала поинтересовались, жив человек или нет?! — зябко ежась, крикнула я.

— А я и так вижу. Он ведь у нас… бессмертный…

Может быть, мне показалось, но что-то мелькнуло в его голосе. Какое-то неясное, дружеское сожаление.

— Больно… О, черт! Как больно… — скрипнул Сим-Сим зубами.

И потерял сознание.

— Господи! «Скорую» давайте!

— Уже едут. Я вызвал Только не «скорую». У нас свои врачи… Специфика, таете ли… — сказал Кен. — И вообще, Лизавета Юрьевна, я бы вас очень попросил Здесь ничего особенного не произошло. Нормальный бытовой пожар в загородной резиденции. Ликвидированный собственными усилиями — Всего лишь элементарный несчастный случай! Это в его интересах. В ваших тоже.

— В моих? — не поняла я.

— Полагаю, теперь вы не собираетесь нас сызнова покидать? Это ведь так трогательно и полезно — прекрасная дева у постели почти павшего воина!

Кен уже почти не скрывал досады.

— Вы — против?

— Я умываю руки.. — усмехнулся он. — И надеюсь, когда-нибудь вы сами поймете, что именно сегодня вы могли избавиться от многих грядущих бед. Быть рядом с ним становится слишком опасно.

— Но вы же — рядом?

— Я друг, — пожал он плечами. — А что навечно. Во всяком случае, для меня.

Это был совершенно идиотский разговор — потрескивая, догорала штора на окне, ветер разносил со стола пепел от сгоревших бумаг, густо дымилось зеленое сукно столешницы, ледяной ветер заносил сквозь пробоины снежинки, на стенах проступала густая рябь от осколков, капала из моей порезанной руки на голову Туманского и смешивалась с ею кровью моя кровь, меня запоздало начинало трясти от ужаса, а Кен задумчиво курил свою китайскую сигаретку, и свет луны, смотревшей сквозь исчезнувшую крышу, делал синеватой его седую голову.

— Не шевелите его, — сказал он. — Вы же ни черта не соображаете. Могут быть переломы, внутренние повреждения, кровотечения… Я принесу коньячку…

Он ушел, и почти тотчас же возник Чичерюкин, уже в полушубке внаброс на плечах, тащил в руках автомобильный огнетушитель, спросил: «Не кокнули?», вздохнул облегченно и начал поливать пеной догоравшее.

— Кто это был? — спросила я.

— А хрен его знает… Не достали мы их! Ушли! — сплюнул он. — Похоже, знаешь, что каша варится по новой, вкрутую! При Викентьевне такого не бывало! Учуяли слабину, падлы…

— По слабым не палят!

— Много ты понимаешь, барышня! — фыркнул он. — Слабый, сильный, главное — не свой.. А чужих всех мести положено! Или хотя бы страху нагнать! Чтобы не колыхались… Я прокололся, мои мужики, чего уж тут. Но ничего, ничего… Еще не вечер! Вот увидишь!

А я и так видела — получил поддых наш безопасник, и оказалось, все его старания, вся его служба — тьфу, да и только!

ЖИЗНЬЮ ПОЛЬЗУЕТСЯ ЖИВУЩИЙ!

Начиная с той дикой ночи в конце октября время ускорилось, подхлестнулось и понеслось вскачь, словно пришпоренное безумным наездником. И навсегда пропало — во всяком случае, для меня — ощущение размеренной, безмятежной и лениво-будничной жизни. Оказалось, что все это лишь оболочка, видимость, как черный лед на нашем пруду Он выглядел крепким и надежным, особенно когда наметало снегу, но никто через пруд не ходил, потому что все знали — со дна постоянно бьют мощные ключи, пролизывают ледяную скорлупу, истончают и не дают ей окрепнуть, и лишь время от времени круглые, как язвы, полыньи, желтые пятна непромерзающих промоин показывают: не вздумай ступить, булькнешь — и с концами…

Пожалуй, впервые я поняла, что Большая Монета для людей, которые ее имут. — это еще и вечное проклятие, постоянное ожидание удара исподтишка, не просто пакости — пули или чего-нибудь похожего.

И так же впервые я содрогнулась и прониклась запоздалым уважением, когда догадалась, что Туманская существовала в режиме этого постоянного ожидания удара от тех, кто запоздал к Большой Дележке или преуспел, но остановиться уже не мог и старался оттеснить ее на зады деловой жизни или просто смести и уничтожить. Но, насколько я могла судить, она умела не просто держать удар, но и упреждала его и всегда вовремя огрызалась и переходила в атаку, и похоже, что кто-то именно из тех, кого она сокрушила, решил, что время пришло, и долбанул по Сим-Симу.

Несколько дней я думала о том, что, может быть, это возбудились Щеколдины, и весь этот ералаш — дело Зюньки, но потом поняла, что это у меня просто с перепугу, я как персона для них ничего не значу, для Сим-Сима они тоже — мелочь пузатая, и никакой связи между тем, что стряслось на территории, и тем, что они творили в городе, нету.

Наутро после долбежки я скурсировала в лес, поглядеть, что там и как. Оказывается, что неизвестные злодеи, расположившись в дубняке, пальнули по дому не с земли, а с дощатого помоста, закрепленного на сучьях на высоте метров в десять. Чичерюкин, мрачно посасывая сигаретку, следил за тем, как эти доски охранники скидывали с дерева вместе с какими-то оптически-боевыми железяками, а у его ног валялась здоровенная закопченная ствол-труба военного цвета.

Припорошенная снегом палая листва была затоптана, чуть поодаль валялась наскоро сколоченная лесенка, по которой эти сволочи влезали на верхотуру, а Чичерюкин вертел в руках порожнюю бутылку из-под водки. Еще пара пустых бутылок валялась на земле, и их обнюхивала служебная овчарка. Оказалось, что след она взяла еще ночью, но довела только до проселка, где эти гады сели в ждавшую их машину С земли дома не было видно, только ограда, но с верхотуры, конечно, просматривалось все. Напрямую отсюда до дома было почти полкилометра, но всадили они точно.