Должна я их вернуть или не должна?

С одной стороны, их можно было рассматривать как подарок от него, первый и единственный. С другой стороны, я эти штучки заработала. Как ни верти, а это мой гонорар за безусловно успешное участие в облапошивании варягов. И в общем — я была не обязана. К тому же, в крайнем случае, толкну их в какой-нибудь ювелирке, тем более, что этот случай, кажется, уже наступил.

Вот тут-то я и поймала себя на том, что вся эта волынка с расчетами и долгами — сплошная ерунда. И я просто тяну время. И все время жду, что вот-вот откроется дверь, Сим-Сим, виновато сопя, переступит порог, положит мне на плечи свои тяжеленные, теплые лапы, прижмет к себе и скажет что-нибудь вроде: «Ну, прости… Чего не бывает? Считай, что ничего не было! И мы это все — вычеркиваем!» И я, конечно, пофордыбачу, и, конечно же, прощу…

Потому что, похоже, ничем не отличаюсь от тысяч других баб, которые тоже вот так решаются все рвать и уходить, конечно же навеки, содрогаются от ненависти и негодования, поскольку «как он мог» — и все перебирают и перепаковывают барахлишко, и так же тоскливо и нелепо ждут — он поймет, он не сможет, он придет и снова — будет!

Ну уж нетушки! Я не такая! Хоть какие-то признаки достоинства во мне еще остаются? Что-то свое, собственное, незаемное? Мы не рабы — рабы не мы!

Я ускорилась и понеслась…

Из кабинета — в светелку, чемоданишко со шкафа на пол, барахлишко внутрь, из светелки — к Гришке, сонная Арина захлопала ресницами перепуганно, но покорно пошла собирать его имущество, вплоть до бархатного тигра величиной с телка, дареного Элгой на его трехлетие, от Гришки — в ванные апартаменты, за мылами, мочалами, подмазками, чтобы отмыть от слез опухшую физию и быстро переодеться в теплую спортяшку из байки с начесом…

Перед зеркалами я на мгновение тормознулась. Стояла голенькая, ревизовала свое отражение, не без злого удовольствия. Вот это все — только мое, незаемное, и если придется выставлять на торги — уже есть чем торгануть!

Эти сто двадцать четыре дня не прошли бесследно. Усилиями заботливого Цоя я подкормилась, тренаж и пробежки тоже не прошли даром, ну и, конечно, все во мне проснулось, включилось и отозвалось — в общем, то, что я из полудевиц шагнула в нормальные женщины. Чего стесняться? Я расцвела… И уже мало чем напоминала ту селедочного типа шкидлу, которая впервые глянула в эти зеркала четыре месяца назад. Костлявые плечи плавно округлились, ребра пропали, под смугло-розоватой, безупречно чистой выхоленной кожей переливались выпуклости и струились впадинки, крепкие грудки налились и торчали врастопыр, увенчанные твердыми и алыми, как — губки младенчика, сосками. Пожалуй, чуть-чуть великоватыми были поплотневшие бедра, литые и мощные, но попочка подтянулась, и талию я могла свободно обхватить пальцами. И кажется, впервые я поняла, что прежняя дрынообразность, то есть высокий рост, — не помеха, а, наоборот, преимущество. Было на что лепиться плоти, соразмерно обтекающей мои мослы, и мои длиннющие ходули нынче смотрятся — ого-го!

На Афродиту, выходящую из пены морской, я, конечно, не вытягивала. Хотя любила устраивать себе в джакузи нечто мореподобное, соленое и с пеной. Но тем не менее как-то незаметно шагнула в какие-то новые измерения.

Правда, афродиты не скалятся в зеркало злобно, как собаки, увидевшие палку, у них не бывает красных и опухших от слез носов, и они не пялятся на свои отражения бешеными, потерявшими от ярости естественную зелень, темными и горькими глазами…

Я вступила в кабинет величественно и невозмутимо, упакованная уже по-дорожному, в шубейке и шапке, небрежно набросив шарф на плечи. Это чтобы он сразу понял — возврата не будет!

Туманский сидел перед камином, спиной к двери, полусъехав из кресла так, что я видела только его голую плешь. Ноги он задрал на решетку, грел, значит, над темнеющими угольями. Возле кресла валялся стакан и стояла полупустая бутылка. На мои шаги он даже не шелохнулся.

Я выложила на стол, помедлив, связку ключей, кредитную карту, мою смету, которую я прогнала на принтере, его золотую зажигалку, которую случайно прихватила вчера из спальни, шлепнула расписку и сказала:

— Это расписка. Я просчитала, во что вам обошелся ваш гуманный акт. Начиная с девятнадцатого июня сего года. С учетом инфляционных процессов… Он молчал.

— Я обязуюсь вернуть вам долг в течение шести месяцев.

Он даже головы не повернул.

— Под шесть процентов годовых. Он молчал.

— Вашу доброту я никогда не забуду! Век буду благодарить судьбу… — добавила я истово.

— Вали!.. — наконец хрипло сказал он. Но так и не обернулся.

Я свалила.

Чемодан я уже вынесла в вестибюль, но Арина с Гришкой еще не спустились. Только узел с его барахлишком, включая стеганое одеяльце, лежал на паркете. Наверное, она его одевала в дорогу.

Я хотела закурить, но тут услышала из-под лестницы костяной стук шаров. Внизу у нас, то есть теперь «у них», была роскошная биллиардная с тремя столами.

Мне стало обидно. Вот, я ухожу навсегда, а меня даже никто не провожает. Как будто ничего не происходит. Я решила, что нужно показать себя игрокам — пусть хоть кому-нибудь станет стыдно.

Игроков не было, свет под колпаком горел только над одним столом. Оказывается, это всего лишь Кен, сняв пиджак и оставшись в рубашке, с бордовыми подтяжками поверх, сам с собой гоняет шарики.

В биллиардной было приторно от его китайских сигарет, дымно. На зеленом сукне стояла бутылка коньяку и хрустальная пепельница. Я здорово удивилась. Кен никогда не оставался ночевать на территории. Всегда уезжал в свое жилище в Москве, ссылаясь на то, что старики плохо спят в посторонних постелях. Но впервые на моей памяти он застрял.

— А… это вы, — сказала я разочарованно.

— А вы-то с чего еще здесь курсируете? — Он смотрел на меня холодно, с какой-то внезапно прорвавшейся неприязнью. — Передумали?

— Нет!

— Тогда — всех благ!

Он отвернулся и сердито всадил кий в шар так, что тот с сухим треском вошел в лузу. Кен был непривычно груб, и было такое ощущение, что он будто выталкивает меня из-под этой крыши.

Когда гораздо позже мне пришлось вспомнить все подробности этого позднего вечера, я никак не могла понять, как я не разглядела главного — этот старец был не просто груб, он был напряжен, чего-то ждал и уже просто вычеркнул меня из окружения Туманского.

Во всяком случае, он ясно дал понять, что мне здесь делать больше нечего, так что я и сама невольно заторопилась.

Когда уходила из биллиардной, сработал сотовик Кена, и он сказал кому-то:

— Вы опаздываете!

«Шестерка» моя стояла в теплом гараже, так что греть мотор не приходилось. Дежурный механик и гаражный охранник дулись в дежурке в шашки, и охранник сказал мне:

— Далеко собрались, Лизавета?

— Отсюда не видно… — огрызнулась я. Но они привыкли особо не любопытствовать, открыли с пульта мне воротца, и я выехала.

Когда рулила к парадному входу, сквозь мглу и мелькание снежинок было видно, что дом темен, светились только пара окон внизу, остекленный пузырь крыши над кабинетом Туманского и оба его громадных окна.

Счастливый, что не надо спать, Гришунька, в теплом комбинезоне с капюшоном, похожий на гномика, гонял на трехколесном велосипеде по вестибюлю, а растерянная Арина в халате поверх ночной рубахи топталась и ничего не понимала.

— А как же я? Я как же? — испуганно спросила она меня. — Я же к Гришке привыкла!

— Я тебе позвоню… — многообещающе заявила я, хотя чего обещать-то? — Не боись, у тебя же контракт? Значит — заплатят…

В последнем я уже уверена не была. Но ведь расходы и на няньку числятся в долговой смете? Вот пусть Туманский и решает.

— Мама, мы слонов смотреть? — заорал Гришка. Букву "л" он еще не выговаривал, получалось «свонов», но лепетал он уже почти внятно, две недели назад я его возила в цирк на Цветном, на дрессированных слонов, и он теперь ими бредил и постоянно теребил и меня и Арину.