– Джеффри! – крикнула я, выбежав из алькова, в котором читала письмо Джона. – Урсула! Скорее! Я должна немедленно ехать в Лондон!

Глава двадцать шестая

Казнь, 1470 г.

Поездка в Лондон оказалась мучительной. Мы скакали сквозь пронзительный ветер, проливной дождь и густой туман, останавливаясь только для того, чтобы дать отдых лошадям, потому что я боялась в случае задержки не успеть попрощаться с дядей. Будь Джон в Эрбере, я поехала бы туда, чтобы переодеться с дороги и повидать его, хотя бы мельком. Но его послали с поручением в юго-западные графства, поэтому я поскакала прямо в Вестминстерский дворец, где держали моего дядю. Было шестнадцатое октября; суд над дядей прошел вчера. Его признали виновным и приговорили к смертной казни, которая должна была состояться на следующий день.

К чести Уорика, он не бросил его в темницу, а разместил в хорошо обставленной комнате. Зарешеченное окно выходило во внутренний двор с круглой клумбой. Дядя читал рукопись. Услышав звон ключей и скрежет отодвигаемого засова, он поднял взгляд.

– Милое дитя! – поднявшись, воскликнул он таким тоном, словно я пришла выпить с ним вина и поговорить о латинской поэзии. Он положил рукопись на стол. – Овидий, – подтвердил дядя и вытер слезу, проступившую в уголке глаза. – «Скорбные элегии» Как прекрасно, как лирично… Овидий писал их в ссылке. Они хорошо выражают его печаль и одиночество. Знаешь, он ужасно скучал по Риму и своей третьей жене. – Дядя посмотрел на рукопись с такой любовью, словно это был живой человек. Я ждала продолжения, но он ушел в свои мысли. Я решила, что дядя вспоминает покойную вторую жену, которую очень любил и по которой тосковал все эти годы. Казалось, он забыл, что я здесь.

– Дорогой дядя, спасибо за доброту и любовь, которую ты всегда проявлял ко мне, – начала я. – За то, что сажал меня маленькую на колени и читал мне… учил творениям великих мастеров… утешал меня после смерти матери. Но больше всего я благодарна тебе за то, что ты помог мне выйти за Джона. Без твоего вмешательства Маргарита никогда не дала бы на это согласия.

– Дорогое дитя, любовь – это самое главное на свете. – Дядя раскрыл объятия, и я пошла к нему. Он привлек меня к себе. – Твоя тетя Элизабет подарила мне свою любовь. Мы прожили с ней всего лишь год, а потом она умерла, родив мертвого ребенка. Но она до сих пор живет в моем сердце, хотя прошло много лет.

Внезапно я с ужасающей ясностью поняла, что этот обнимающий меня человек – мой последний живой родственник, единственный, кто помнит меня ребенком. Я заплакала, прижалась к нему и уткнулась лицом в рукав era бархатного дублета.

– Не надо… К чему эти слезы? Не плачь, милая Исобел, – утешил дядя и вытер мне глаза своим носовым платком. – встречусь со своим Создателем с чистой совестью.

Я проглотила комок в горле, отстранилась и посмотрела на него.

– Дядя, но… люди, которых ты осудил… на ужасную смерть… Неужели это не отягчает твою душу? – спросила я, впервые выразив в словах терзавший меня кошмар.

– Моя дорогая, ты ничего не понимаешь в мирских делах. Существует высшее благо, и для его достижения позволительно использовать любые средства. Даже жестокость. Я научился этому в Трансильвании. Дракула сажал на кол сотни турецких пленных, а других резал на мелкие кусочки. Говорят, Магомет Второй, жестокий завоеватель Византии, побледнел, узнав об этом, и больше никогда не тревожил Дракулу. Снисходительность вызывает только анархию… Страдания этих людей были необходимы, чтобы принести Англии мир.

– Дядя, но мира у нас нет.

– Он придет, детка. Не теряй надежды на Бога… Ты будешь молиться за меня?

– Дядя, я буду молиться за упокой твоей души до конца моих дней.

– Я благословляю тебя, милая Исобел, единственное дитя моей сестры… Как бы она гордилась тобой! Прощай, любовь моя.

Тюремщик зазвенел ключами. Я с плачем обвила руками шею дяди и крепко обняла его. Потом пошла к двери, обернулась и посмотрела на него в последний раз. Дядя улыбнулся, поднял руку и помахал мне с таким видом, словно ненадолго уезжал в свое имение. А потом вернулся к своей рукописи.

У меня перехватило дыхание. Даже его враги не смогли бы отрицать, что мой дядя был храбрым человеком.

День его казни, семнадцатое октября, выдался дождливым и пасмурным. Когда мы с Джеффри ожидали во внешнем дворе Вестминстера появления графа Вустера, сотни церковных колоколов звонили заутреню. От дворца до плахи, установленной в Тауэре, он должен был пройти пешком, и мне следовало быть рядом. Я хотела, чтобы дядя, окруженный толпой врагов, знал, что он не один, что я была с ним до конца.

Дядя вышел из башни; его руки были связаны спереди.

– Дядя! – крикнула я и побежала к нему. При моем виде у него загорелись глаза; дядя остановился, но стражи толкнули его вперед. Его окружало не меньше пятидесяти вооруженных воинов, и я следовала за ними, пытаясь держаться вплотную. Ворота дворца лязгнули, открылись, и я услышала шум, но не поняла его причины, потому что стражи закрывали обзор. А потом я прошла ворота и увидела происходившее своими глазами.

На улицах собрались толпы. Я с изумлением посмотрела на Джеффри.

– Они пришли сюда с первыми петухами! – крикнул он, наклонившись ко мне вплотную; появление дяди было встречено оглушительным ревом. Меня толкали из стороны в сторону. Простолюдины ликовали и радовались, словно на празднике, но это была злая радость.

– Мясник Англии! – кричали они. – Мясник Англии!

Мрачные и сердитые люди устремились вперед. Дядя исчез за их спинами, и я потеряла его из виду. Меня толкали так сильно, что волосы расплелись, выпали из-под капюшона и рассыпались по плечам. Поток людей отделил меня от Джеффри.

– Леди! – кричал он. – Леди!

– Джеффри!

Верный слуга поднял руку, но вскоре она скрылась из виду, как рука моряка, тонущего в открытом море. А когда из домов и переулков хлынули новые толпы, я безнадежно отстала от него. Какая-то женщина пронзительно крикнула:

– Отрубить голову ему мало! Его нужно отдать на растерзание диким псам!

– Да! – громко ответили ей. – Ему нет пощады. Разве он сам пощадил тех бедняг? Пусть теперь покричит так же, как кричали они! Пусть его разорвут на части!

Толпа подхватила эти злобные слова.

– Разорвать на части! Разорвать на части! – скандировала она. – Нет пощады! Нет пощады! – А потом припев резко сменился, словно толпа была единым чудовищным существом, и в воздухе прозвучало:

– Скормить его черное сердце псам! Скормить его черное сердце…

Я хотела заткнуть уши, но не смогла.

– С дороги! С дороги! – кричали стражи, окружавшие моего дядю, отталкивая людей и размахивая мечами, чтобы защитить его.

Я с ужасом оглядывалась по сторонам. Меня окружали безумцы. Толпа устремлялась вперед, увлекая меня за собой.

– Пустите нас к нему! – кричала чернь. Меня стиснули со всех сторон так, что я не могла вздохнуть. «Сейчас я упаду, и меня затопчут. А у моего дяди вырвут сердце», – подумала я. Теперь мы находились у тюрьмы Флит. Внезапно раздались другие голоса, перемежавшиеся криками боли. Толпа подалась назад; кое-кто бросился наутек. Я с удивлением осмотрелась и увидела вооруженных людей. Тюремная охрана отбила жертву у разъяренной толпы. Простолюдины выкрикивали ругательства и размахивали кулаками, но постепенно толчея становилась меньше, и вскоре толпа рассосалась. С трудом втягивая в себя воздух, я добралась до кирпичной стены и уперлась в нее руками. Потом подняла взгляд и увидела, что ворота тюрьмы закрылись.

Мой дядя был спасен. По крайней мере, еще на одну ночь. Я судорожно вздохнула и закрыла глаза.

Я сидела в спальне Эрбера и смотрела на реку. Суденышки сновали туда и сюда, перевозя вверх и вниз по течению, Темзы людей и грузы. На барке, украшенной лентами, звучала музыка: люди праздновали свадьбу. Новобрачные сидели рядом, смеялись вместе с гостями, и я невольно улыбнулась, вспомнив собственную свадьбу и собственное счастье…