Он подождал, пока жена устроится на диване.

— Наша дочь Лиза отныне наследная дворянка и кавалер ордена Святой Софии. Третьего дня она получила жалованную грамоту из рук ее императорского высочества, цесаревны Ольги Александровны. Представляешь, Лиза спасла саму императрицу!

— ОЙ, вей! — прижала руки к груди супруга.

— Она помогала ее оперировать после покушения. Это не все, — довольно улыбнулся Поляков. — Думаю, что она станет баронессой. Натан пишет, что за ней ухаживает один врач, приличный молодой человек. Из бедных евреев, но сумел стать статским советником и бароном. Ему даже имение в Могилевской губернии пожаловали. Что скажешь, Цита?

— Из евреев — это хорошо, — кивнула жена. — Мне этот Довнар-Подляский никогда не нравился. Слишком гордый. А этот будет счастлив получить нашу девочку.

— Воти я так думаю, — согласился Поляков. — Наша Лиза станет ее сиятельством. Многие кривились, узнав, что я отправил дочку учиться медицине. Теперь будут локти грызть!

И он довольно засмеялся.

К железнодорожному узлу Ломжа «парасоль» Бартоша[41] подлетел с запада. Для этого поручику и его летному наблюдателю Котову (для друзей просто Котыч), пришлось встать затемно, взлетать в темноте и преодолевать линию фронта, выведя мотор на самые низкие обороты, чтобы не тарахтел сильно. За разведывательными аэропланами германцы охотились яростно. Можно, конечно, взять эскорт из истребителей, и те разгонят «альбатросов», но тогда разведки не получится. Пока будут лететь к Ломже, германцы уберут поезда в тупики и прекратят разгрузку. А приказ у Бартоша недвусмысленный: узнать, что германцы доставляют на ближайший к фронту железнодорожный узел.

Хитрость удалась. На одинокий самолет, летящий с запада, германцы не обратили внимания. Еще издали Бартош увидел в лучах рассветного солнца стоявший под разгрузкой эшелон.

— Котыч! — крикнул в переговорную трубу. — Готовь аппарат! Снижаюсь.

Он обернулся и увидел, как прапорщик, встав с сиденья, возится с фотоаппаратом, вывешенным на ажурной конструкции за борт. Дорогущая техника, из Франции привезли.

Снимки делает не на пластины, а на целлулоидную пленку, смотанную в рулон. Сделав кадр, Котыч крутит ручку, перетаскивая ее для нового, поэтому снимков удается сделать больше, и они получаются отменного качества. Не то, что ранее, когда аппараты для воздушной разведки собирали у любителей фотографического дела по всей стране[42]. Были те громоздкими, и снимки делали на стеклянные пластины, которые непросто заменить в воздухе. Теперь дело другое.

Над станцией Бартош прошел на высоте сотни метров и на самой низкой скорости. Опасно, конечно, даже из винтовки достанут, но зато снимки получатся четкие — мышь рассмотришь. К тому же германцы их не ждали. Работавшие на разгрузке солдаты, услышав тарахтенье «рона»[43], поначалу задрали головы к небу и только затем, разглядев опознавательные знаки на крыльях, стали разбегаться, как тараканы. Стрельба из пулеметов и воздухобойных орудий началась, когда «парасоль» уже миновал станцию.

Бартош прибавил оборотов и полез вверх. От радости он даже запел. Получилось! Хитрость сработала.

Радовался он рано. Неподалеку от линии фронта их перехватили германские «альбатросы» — наверное, навели по радио. Немецких аэропланов оказалось сразу шесть, и быть бы Бартошу на земле, если 6 германцы в яростном желании сбить врага не мешали друг другу.

Атаковали бестолково, с разных углов, давая возможность русскому летчику уклониться.

Пилотом Бартош был лучшим в отряде, поэтому вертелся умело, а потом снизился до бреющего и, выписывая «змейку», потянул к своим. За спиной рокотал «гочкис» Котыча — летнаб отгонял стервятников. Те, однако, не обращая внимания на огонь, лезли и лезли, и, конечно, стреляли. Бартош ощутил, как «парасоль» стал хуже управляться и зарыскал по курсу. Попали… «Сесть на вынужденную?» — мелькнула мысль, но поручик отогнал ее.

Расстреляют на земле и, что хуже, повредят фотографический аппарат. Они не выполнят приказ…

К счастью, напор немцев внезапно ослаб.

— Наши! — крикнул в переговорную трубу Котыч.

Бартош поднял «парасоль» выше, и только потом завертел головой. Ага! Увлекшись атаками, германцы прозевали появление русских аэропланов. Теперь стремительные[44] одноместные «парасоли» клевали «альбатросов» и, похоже, с успехом. Один, таща за собой дымный след, снижался к земле. Пилот попытался посадить поврежденный аппарат, но не сумел — грохнулся, разбросав по сторонам обломки.

— Так вам! — закричал Котыч…

Приземлились они нормально. «Парасоль» прокатился с сотню метров по траве аэродрома и остановился. Бартош, выключил мотор, отстегнул привязной ремень и встал в кабине.

— Георгий! — окликнул его Котыч и указал в сторону хвоста. — Глянь!

Бартош посмотрел и ощутил, как под мундиром похолодело. От хвостового оперения остались ошметки. Киль, рули высоты — все в лохмотья. То-то, аппарат плохо управлялся.

— Как собаки драли, — прокомментировал Котыч. — Я тебе в воздухе не говорил, чтоб не пугать. Чудом доползли.

— Фотоаппарат цел? — хриплым голосом спросил Бартош.

— Ни царапины! — заулыбался Котыч.

От ангаров, представлявших собою огромные палатки, к ним уже бежали. Но первым подскакал на своем Буяне командир отряда. Штаб-ротмистра Куницына перевели в авиацию из кавалерии, и он притащил с собой в отряд строевого жеребца. Буян быстро освоился на аэродроме: презрительно косился на тягловых меринов, игриво поглядывал на кобыл и не пугался рокота моторов.

— Целы? — крикнул командир.

— Так точно, ваше благородие! — доложил Бартош.

— Брось, Георгий! — отмахнулся Куницын. — Не до чинов сейчас. Снимки привезли?

— Вот! — Котыч показал фотоаппарат, который успел отсоединить от конструкции.

— Молодцом! — кивнул штаб-ротмистр. Затем посмотрел на хвост «парасоля» и скривился.

— Перед линией фронта «альбатросы» зажали, — объяснил Бартош. — Шестеро их было. Если 6 наши не подлетели — конец.

_ В рапорте укажи, — сказал Куницын и ускакал.

Набежали техники, солдаты из аэродромной обслуги, летчики. Разглядывали покалеченный аэроплан, ахали и крутили головами. Подошел прапорщик Вонсович, которому Котыч вручил фотоаппарат. Вонсович небрежно кивнул и ушел к зданию штаба. Бартош проводил его хмурым взглядом. В отряде Вонсовича недолюбливали. До войны он держал фотоателье в Могилеве, был мобилизован, когда армии понадобились специалисты его профиля, получил чин прапорщика и определен в отряд. Бартош и другие офицеры считали, что это чересчур — хватило бы и унтер-офицерских лычек. Разве это служба для офицера: проявлять пленки и печатать снимки? Другие летают, рискуя жизнью, а это непонятное благородие сидит в уюте и пользуется такими же привилегиями. К тому Вонсович задирал нос. Дескать, управлять аэропланами могут многие, а вот снимки печатать — он один.

Дав поручение техникам, Бартош, прихватив Котыча, отправился в столовую. Там попил чаю с белым хлебом, после чего сходил в штаб, где написал рапорт. Выйдя из него, увидел Вонсовича, передающего посыльному пакет из прорезиненной ткани. Бартош знал, что в нем фотографии — еще влажные, переложенные вощеной бумагой, чтоб не слиплись.

Посыльный отвезет их в Гродно в штаб фронта. Пакет выглядел толстым, и Бартош порадовался — снимков получилось много. Проводив верхового взглядом, поручик зевнул и побрел к офицерскому общежитию. Хотелось спать…

Разбудил его посыльный.

— Их благородие зовут, — сообщил недовольному офицеру. — Велели мигом.

В штабе он увидел сонного Котыча — его тоже подняли. В кабинет Куницина они вошли вместе.

— Поедете в штаб фронта, — сообщил штаб-ротмистр. — Отчего-то затребовали вас.