— Мне все это категорически не нравится! Вообще не нравится! Ни единой капельки!

— Что именно тебе не нравится? — мысленно спросил я, коротко кивая проходящей мимо знакомой медсестре.

— Да потому что этот твой Серебряный слишком умный! Слишком хитрый! Слишком, черт возьми, опасный! Он же менталист, он может влезть к тебе в голову и перекроить твои мозги, как конструктор! Сделает из тебя послушную, верную марионетку — и ты этого даже не заметишь!

— Не все так просто, Фырк. Ментальное воздействие имеет свои пределы и ограничения. Нельзя полностью переписать личность взрослого человека — его психика будет сопротивляться. И я бы точно почувствовал грубое, насильственное вторжение — у меня есть базовая ментальная защита от моего же Сонара.

— Ты бы почувствовал ГРУБОЕ вторжение! — Фырк подпрыгнул для пущего акцента. — А если он будет действовать тонко? Маленькие, незаметные подталкивания, легкие, почти неощутимые внушения? «Этот человек тебе определенно нравится», «Эта идея кажется тебе очень хорошей», «Не обращай внимания на эту маленькую, незначительную деталь»… И через неделю ты будешь делать все, что ему нужно, будучи абсолютно уверенным, что это твое собственное, обдуманное решение!

В этом был определенный смысл. Тонкое, искусное ментальное воздействие действительно очень сложно заметить. Но у меня было одно неоспоримое преимущество — знания из прошлой жизни о психологии манипуляций.

Я знал все эти маркеры, все эти красные флаги.

— Возможно, ты и прав. Но нам нужно пробовать. У нас сейчас нет лучших вариантов. Эпидемия — это реальная, физическая угроза прямо сейчас. А Серебряный — это пока что только потенциальная.

Фырк фыркнул так громко, что я, кажется, услышал это даже ментально.

— Не слушаешь ты меня, упрямец! А я, между прочим, дело говорю! Моя интуиция древней духовной сущности прямо кричит благим матом — ОПАСНОСТЬ! Красные флаги! Сирены воют! Тревога!

— Ты просто слишком осторожный. Местами даже параноидальный.

— Я прожил в стенах этой больницы сто с лишним лет! — Фырк встал на задние лапки, энергично размахивая передними. — Я тут всякое видел! Лекарей-убийц, некромантов под прикрытием, одержимых демонами санитаров! И знаешь что? Каждый раз, КАЖДЫЙ, когда в больнице появлялся такой вот типаж — умный, харизматичный, могущественный и чертовски обаятельный — это всегда, всегда заканчивалось большой катастрофой!

Я остановился посреди коридора.

— Фырк, — сказал я, прерывая его паническую тираду. Его исторические экскурсы были, безусловно, интересны, но сейчас у меня была более насущная, практическая проблема. И его упоминание о долгой жизни в больнице напомнило мне кое о чем важном. — Твой старый хозяин…… его лаборатория в которой мы были. Та, в старом корпусе.

Фырк на мгновение замолчал. Тема его бывшего хозяина всегда была для него немного болезненной.

— Так, и что с ней? — пробормотал он уже гораздо тише. — Мой дом. Ну… бывший дом. Там никто не появлялся кроме нас.

— Там есть какое-нибудь оборудование? — спросил я прямо. — Что-нибудь, чтобы измерить «Искру»? Ее уровень, ранг?

Бурундук недоуменно почесал за ухом задней лапкой.

— Измерить? Понятия не имею, я же фамильяр, а не техник-измеритель! Но штук всяких там полно! Странные аппараты, гудящие ящики, стеклянные колбы со светящейся дрянью… Профессор вечно что-то мастерил. Он называл это «нестандартной магической диагностикой».

Нестандартная магическая диагностика. Это именно то, чем я занимался каждый день, только с другой, материальной стороны. Если в той лаборатории есть хоть один прибор, способный объективно оценить мощность энергетического потока моей «Искры»… это могло бы решить многие мои проблемы с Гильдией.

Я решительно развернулся в сторону старого корпуса, ведущего к заброшенным лабораториям.

— Тогда пойдем туда. У меня есть одна идея.

Владимирская областная больница. Приемный покой.

Временный кабинет главного консультанта-хирурга во Владимирской областной больнице представлял собой жалкое зрелище.

Тесная, убогая комнатушка в десять квадратных метров на четвертом этаже старой постройки корпуса.

Стандартная больничная мебель из ДСП, произведенная где-то в конце прошлого века, — облупившийся шпон, расшатанные ножки. Стол, заваленный хаотичными стопками бумаг — истории болезни, протоколы операций, распечатки анализов и скорбные списки умерших за последние сутки.

Жесткое, неудобное кресло со сломанной спинкой, из-за чего приходилось постоянно подкладывать под поясницу свернутый халат. На подоконнике — увядающий фикус в треснувшем глиняном горшке, который, кажется, никто не поливал со дня его экстренного приезда.

Шаповалов тяжело опустился в это проклятое кресло.

Защитный костюм он сбросил прямо у двери — мокрый насквозь. Переоделся в запасной халат, который всегда возил с собой в командировки — старый, выцветший от сотен стирок, но родной, пахнущий домом.

Руки мелко, противно дрожали — не от страха, от чудовищной усталости. Он поднял правую руку, растопырил пальцы.

Мелкий, едва заметный тремор, как у запойного алкоголика.

Его руки.

Хирургические руки, которые могли без малейшей дрожи держать скальпель восемь часов подряд, выполняя сложнейшие манипуляции, теперь тряслись как осиновый лист на ветру.

«Старею. Организм больше не выдерживает такого бешеного темпа. В тридцать лет я мог оперировать сутками напролет, потом выпить сто грамм, поспать два часа и снова за операционный стол. А сейчас… Сейчас я просто уставший, выгоревший дядька, который отчаянно пытается залатать прорвавшуюся плотину собственным пальцем».

Он открыл нижний, заедающий ящик стола — там, за стопкой пыльных бланков, лежала его верная фляжка.

Нержавеющая сталь, потертая временем и постоянным использованием. На крышке — едва различимая, стершаяся от времени гравировка: «Сыну от отца». Подарок отца на получение диплома лекаря. Отец тоже был хирургом, умер пять лет назад — прямо в операционной, обширный инфаркт. Не выдержало сердце.

Внутри — коньяк. Хороший, армянский, пятизвездочный.

Единственная роскошь, которую Шаповалов позволял себе в этих проклятых командировках. Бутылку он предусмотрительно привез с собой из Мурома, и каждый вечер наполнял фляжку.

Он достал из стола кружку — обычную эмалированную, с отбитым краем. Налил щедро, не мелочась — грамм сто, не меньше.

Первый глоток обжег горло, огненной волной разлился по пищеводу, взорвался приятным жаром в пустом желудке. Коньяк был комнатной температуры — как и положено пить хороший коньяк, не из холодильника.

«Как же я устал. Не просто физически — это фигня, это пройдет, отоспимся. Устал морально. Устал видеть эти сотни страдающих, испуганных лиц, слышать этот бесконечный, разрывающий душу кашель, хрипы умирающих. И понимать, что ты ничего не можешь кардинально изменить. Латаешь дыры, вытаскиваешь одного, другого, третьего, а за ними в очереди стоят еще сотни. Корабль тонет, а ты просто вычерпываешь воду кружкой».

За окном начинался рассвет. Серое, холодное, безрадостное осеннее утро. Чужой город медленно просыпался к новому дню этой бесконечной эпидемии. Владимир — древний, красивый город с тысячелетней историей… Но чужой. Не его родной, уютный Муром, где каждый камень знаком.

«Моя больница… Интересно, как они там справляются без меня? Киселев, наверное, из кожи вон лезет. Младший персонал — молодцы ребята, но опыта у них кот наплакал. А Разумовский…»

Он сделал еще один, уже более спокойный глоток коньяка, покатал его во рту, смакуя терпкий вкус.

«Разумовский — гений, черт его дери. Иногда бесит своей непрошибаемой правильностью, своим всезнайством и этой современной логикой. Но гений. Без него мы бы уже утонули в этом дерьме по самую макушку. Он единственный, кто видит всю картину целиком, а не отдельные, разрозненные фрагменты».

Вдруг на столе завибрировал телефон. Старенький, потрепанный смартфон, купленный года три назад по акции. На экране высветилась фотография женщины, — русые волосы с благородной проседью, добрые, лучистые глаза, теплая, родная улыбка. И подпись — 'Любимая".