Впервые за много лет он чувствовал не только усталость, но и какую-то странную, почти забытую легкость. Как будто с его души сняли тяжелый, многолетний груз цинизма и профессионального выгорания.

Дверь кабинета открылась без стука.

В проеме стоял Степан Геннадьевич Груздин — заведующий хирургическим отделением Владимирской областной больницы. Высокий, седой, с лицом римского патриция и осанкой гвардейского офицера.

Из старой школы — тех хирургов, которые помнят медицину, когда врач был почти богом.

— Игорь Степаныч, ты чего… — он осекся, увидев Шаповалова на полу. — Что случилось? Ты… ты плакал?

Конечно плакал. Глаза красные, щеки мокрые, рубашка в пятнах от слез. Картина маслом — грозный начальник хирургии рыдает на грязном полу временного кабинета.

Шаповалов не стал отрицать очевидное.

— Чуть сына не потерял, Степан.

Груздин вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь, даже повернул старый шпингалет — чтобы никто не вошел, не увидел, не услышал. Спасибо ему за эту простую, мужскую деликатность. Он подошел, сел на единственный стул, придвинул его поближе.

— Рассказывай. Что случилось?

— Мишка. «Стекляшка», молниеносная, гипертоксическая форма. Привезли утром в реанимацию уже в агонии, прямо на руках у жены. ИВЛ не помогала, легкие не раскрывались, сердце остановилось…

Шаповалов сглотнул. Даже просто говорить об этом было физически больно, как трогать открытую, свежую рану.

— Думал, все. Конец. Мой мальчик умирает, а я в трехстах километрах от него и ничего — НИЧЕГО! — не могу сделать. Знаешь, что это такое, Степан? Быть врачом, хирургом, спасителем чужих жизней — и не мочь спасти собственного сына?

— Представляю, — тихо, но с глубоким сочувствием сказал Груздин. — У меня внук есть, четыре года. Если бы с ним, не дай бог, что-то… Не знаю, что бы я делал. Наверное, с ума бы сошел.

— Я знал, что я делал. Я умирал. Медленно умирал от собственного бессилия. А потом…

Шаповалов кивнул на телефон, лежащий на столе.

— Потом мой ординатор, Разумовский, сотворил настоящее чудо. Подключил Мишку к ЭКМО.

Груздин присвистнул — долго, с чувством, с неподдельным, профессиональным восхищением.

— ЭКМО? Ребенку? Шестилетнему ребенку⁈ Это же… Это же высший пилотаж! Это же надо иметь яйца из титана, чтобы на такое решиться в условиях обычной больницы!

— И руки из чистого золота, чтобы это осуществить, — добавил Шаповалов. — Канюляция бедренных сосудов у ребенка… Я бы, наверное, не рискнул. Честно тебе скажу. Побоялся бы.

— Разумовский… — Груздин задумчиво потер свой волевой подбородок. — Погоди, это тот самый? Про которого у нас тут уже легенды ходят?

— Тот самый. А что за легенды?

— О, у нас тут во Владимире о нем уже песни поют! — Груздин даже немного оживился. — Про экзамен. Барона фон Штальберга.

— Не знаю насчет песен, — Шаповалов медленно, с усилием поднялся с пола, отряхнул брюки. — Но диагност он гениальный. Находит то, что десятки других пропускают. И руки… Руки у него действительно золотые.

Мастерство, которое невозможно приобрести за полгода работы. Откуда оно у него? Где он этому учился? У кого? В его личном деле — обычное медучилище, несколько лет работы фельдшером на скорой, и все. А руки — как у столичного профессора с сорокалетним стажем.

— Повезло тебе с таким сотрудником, — Груздин встал, подошел к окну, посмотрел на суетливый больничный двор.

— Повезло, — тихо, но твердо согласился Шаповалов.

«Хотя еще пару месяцев назад я считал это проклятием. Помню, как возмущался, когда Кобрук перевела его со скорой в мое отделение: 'Какого черта вы мне подсовываете этого фельдшера⁈ У меня тут хирургия, а не курсы повышения квалификации!» Как я несколько раз пытался от него избавиться: «Анна Витальевна, заберите его в терапию, пусть там пенсионеров от запоров лечит!»

Дурак. Старый, зазнавшийся, самодовольный дурак. А он молча терпел все мои наезды и просто делал свою работу. Спасал людей. Каждый день, каждую смену. Доказывал все делом, а не словами. И вот сегодня — спас самого дорогого мне на свете человека.'

— Степан, — Шаповалов выпрямился, расправил плечи. — Мне нужно в Муром. Сын…

— Конечно! — Груздин резко повернулся от окна. — Езжай немедленно! Какого черта ты вообще еще здесь⁈ Я все прикрою, скажу начальству, что отпустил тебя по неотложным семейным обстоятельствам! Это же чрезвычайная ситуация!

— Но я не могу, — выдохнул Шаповалов.

Груздин застыл. На его лице отразилось такое неподдельное изумление, как будто Шаповалов только что заявил, что Земля на самом деле плоская.

— Что значит «не могу»? Игорь, ты в своем уме? У тебя сын при смерти!

— Он БЫЛ при смерти, — твердо поправил его Шаповалов. — А сейчас он стабилен. На ЭКМО, под наблюдением лучших специалистов в этой Империи. А здесь…

Он обвел рукой свой убогий кабинет, но имел в виду всю эту огромную, захлебывающуюся в страданиях больницу.

— Степан, я с с шести утра вчерашнего дня не присел. Вот только на полу тут и все… Четыре экстренных операции сделал. Две — на самой грани. Разрыв аневризмы брюшной аорты у мужика-дальнобойщика — еле-еле вытащил. Ножевое проникающее в сердце у пацана двадцати лет — еще миллиметр, и был бы труп. Если бы не я, эти люди были бы уже мертвы. Ты это прекрасно знаешь.

— Но это же твой СЫН! — Груздин повысил голос.

— И если бы ему мог помочь только я — я бы уже был в дороге. Я бы бросил все, я бы плюнул на все последствия, я бы даже разрешения у тебя не спросил. Я бы просто сел в машину и гнал бы сто пятьдесят, пока движок не расплавился.

Шаповалов подошел к окну, встал рядом с Груздиным.

— Но мой Мишка сейчас в самых надежных руках. Я не знаю никого во всей Империи — слышишь, НИКОГО! — кому бы я доверил его больше, чем Разумовскому. А здесь без меня вы не справитесь. Если я уеду погибнет больше людей от этой стеклянной напасти. С таким я смириться никогда не смогу.

— Но ты же его отец! Ты должен быть рядом!

— Должен. И обязательно буду. Но не сейчас. Сейчас я гораздо нужнее здесь. В разгар эпидемии. Сколько у нас сегодня операций на день запланировано?

Груздин нехотя, с явным осуждением в голосе ответил:

— Семь плановых. И наверняка еще несколько экстренных подвезут — четверг, день всегда тяжелый.

Он улыбнулся — впервые за это долгое, страшное утро. Улыбка получилась кривой, усталой, но искренней.

— Вот видишь, — сказал он. — Как я тебя брошу в четверг?

Груздин покачал головой, в его глазах читалась смесь восхищения и недоумения.

— Вы все там какие-то ненормальные. Готовы жизнь положить за своих пациентов.

— Мы не ненормальные. Мы просто помним, зачем когда-то давали клятву Гильдии.

— Не пойму я вас, муромских, — Груздин с искренним недоумением развел руками. — У вас что, сердца из камня сделаны?

— Нет. Просто мы умеем правильно расставлять приоритеты. И еще… мы доверяем друг другу. Я сейчас доверяю Илье Разумовскому жизнь моего сына. Это высшая, абсолютная степень доверия, какая только возможна между лекарями.

И это была чистая правда.

Я сидел в глубоком кожаном кресле у окна, даже не попытавшись занять более формальное место за огромным столом для совещаний. Слишком устал для соблюдения субординации, слишком вымотан для пустых формальностей.

Реанимационный костюм все еще был на мне — влажный от пота, пропитанный резким запахом дезинфектантов. Одноразовая маска болталась на одном ухе.

Я должен был переодеться. Должен был принять душ, выпить чашку горячего, крепкого кофе, привести себя в относительный порядок перед обязательным докладом начальству.

Но на все это сейчас просто не было сил. Все силы, до последней капли, остались там, в детской реанимации, у постели маленького мальчика, ушли на спасение его жизни. Я смотрел в одну точку — на старое пятно от кофе на широком подоконнике.

Древнее, бурое, въевшееся в белую краску. Кто-то когда-то, много лет назад, поставил горячую чашку без блюдца. Совершенно незначительная мелочь, бытовая небрежность, но именно она сейчас полностью захватила мое внимание.