Алена. Жена. Вместе, со студенческой скамьи. Она тоже лекарь — педиатр. Познакомились на вскрытии в анатомичке — романтика, блин. Она тогда, увидев препарированный труп, упала в обморок, а он ее поймал. С тех пор так и не отпускал.

Двое детей. Старший — Игорь, тридцать лет, сам уже хирург, ординатор в Москве. Пошел по стопам отца, хотя Шаповалов его отговаривал — тяжелая, неблагодарная специальность. Но гены не пропьешь — режет и шьет, говорят, уже лучше отца.

И младший… Мишка. Михаил. Шесть лет. Поздний, почти неожиданный ребенок — родился, когда Алене было уже сорок четыре. Лекари отговаривали — риски, возраст, возможные патологии.

Но Алена тогда уперлась. И правильно сделала. Мишка — это их общий свет в окошке, их последняя, самая большая радость. Рыжий, как мать в молодости. Упрямый, как отец. Умный не по годам. Хочет быть лекарем — «как папа и мама».

Шаповалов на мгновение преобразился. Вся суровость, вся усталость слетели с его лица как маска. В глазах появилась глубокая, бесконечная теплота, а губы тронула нежная, любящая улыбка — первая за эти бесконечные сутки.

— Алена? — он ответил, стараясь, чтобы его голос звучал бодро и уверенно. — Привет, родная. Что так рано? Еще и шести нет, ты же обычно до семи спишь…

— Игорь… — голос жены в динамике сразу заставил его напрячься.

Это был не ее обычный голос — мягкий, с легкой, приятной хрипотцой. Этот был сдавленный, испуганный. Дрожащий. Голос человека на грани паники, который изо всех сил пытается держаться.

— Игорь, у Мишки… у Мишки температура…

Мир вокруг Шаповалова замер, схлопнулся в одну точку. Звуки больницы за дверью — топот ног по коридору, далекие голоса, стоны пациентов — все исчезло, словно кто-то выключил звук.

Остался только стук собственного сердца в ушах. И этот тонкий, дрожащий голос жены в динамике телефона.

— Температура? — его голос прозвучал удивительно ровно, почти безразлично.

Профессионально. Тридцать лет хирургической практики научили его контролировать эмоции в любой, даже самой страшной ситуации. — Какая температура, Алена?

— Сорок… Сорок и две десятых на электронном градуснике… Я перемеряла три раза… Игорь, я так боюсь…

«Сорок. Это очень высоко, но еще не критично. Может быть что угодно — обычная простуда, грипп, ангина, любая из сотен детских инфекций… Не обязательно „стекляшка“. Не обязательно…»

— Когда поднялась? — он автоматически, на рефлексах, начал сбор анамнеза, цепляясь за привычный профессиональный протокол как за спасательный круг в ледяном океане ужаса.

— Три часа назад. Проснулся, плакал, сказал, что болит голова. Я потрогала лоб — он просто горел. Измерила — тридцать девять и пять. Сразу дала парацетамол…

— Жаропонибающее помогло? — резко перебил Шаповалов.

— Нет! — в голосе жены отчетливо прорвались слезы. — Я дала ему сироп парацетамола, потом через час — ибупрофен… Температура только на полградуса упала и сразу же опять поползла вверх! Сейчас уже сорок и два!

«Не сбивается стандартными антипиретиками. Плохой признак. Очень плохой. Но еще не приговор. Бывает при тяжелых вирусных инфекциях, при гриппе…»

— Алена, спокойно. Сделай глубокий вдох, выдох. Ты лекарь, помнишь? Мне сейчас нужна четкая, объективная информация, а не паника. Что еще за симптомы? Есть катаральные явления — насморк, боль в горле?

— Насморка нет… Горло я посмотрела — красное, но не сильно, обычное… Игорь, он… он кашляет…

Пауза. Долгая, тягучая, звенящая пауза, в которую, казалось, уместилась целая вечность.

— Как он кашляет? — голос Шаповалова чуть дрогнул, но он тут же взял себя в руки. — Опиши кашель.

— Сухо… Надрывно… Так странно, как будто… — ее голос сорвался, — как будто он стеклом давится… Как те больные, которых к тебе в последние дни привозили… Игорь, это же не…

«Стеклянный» кашель. Патогномоничный, мать его, признак. Тот самый звук, который он слышал сотни раз за последние дни. Характерный, ни с чем не спутаешь — сухой, лающий, разрывающий легкие, действительно похожий на то, как если бы человек пытался откашлять из себя горсть битых осколков.

Но Шаповалов все еще отчаянно цеплялся за последнюю, тающую надежду.

— Что-нибудь еще, Алена? Есть еще какие-нибудь симптомы?

— На груди… — голос жены задрожал еще сильнее, почти переходя в шепот. — Игорь, у него на груди появилась какая-то… сыпь… Мелкая, как крошечные точки… Голубоватая… Как будто под кожей что-то… светится…

Кристаллическая сыпь.

Поздняя стадия.

Крайне плохой прогностический признак. Появляется примерно у тридцати процентов заболевших, и летальность в этой группе, по их предварительным данным, достигает пятнадцати процентов.

Шаповалов медленно, очень медленно, поставил эмалированную кружку на стол. Рука не дрожала — хирургическая выучка не подвела даже сейчас. Но внутри у него все оборвалось, рухнуло, провалилось в черную, бездонную дыру.

Его сын болен 'стекляшкой".

— Скорую вызывала? — спросил он, удивляясь тому, насколько ровно и безжизненно звучит его собственный голос. Профессионализм — это вторая натура, она работает даже тогда, когда первая натура кричит от ужаса и бессилия.

— Вызвала! — в голосе жены наконец-то прорвались открытые, истерические рыдания. — Я час назад вызвала! Сказали — все бригады на вызовах, ожидание несколько часов! В городе же эпидемия, все болеют! Игорь, что мне делать⁈ Он же… он задыхается! Он дышит так часто, так поверхностно!

«Тахипноэ. Частота дыхания резко повышена. Начинающаяся дыхательная недостаточность. Если не оказать квалифицированную помощь в ближайшие часы…»

Шаповалов замер посреди своего убогого кабинета, сжимая телефон с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

Вокруг него была целая областная больница, флагман региональной медицины, до отказа набитая самым современным медицинским оборудованием. Аппараты ИВЛ, кислородные концентраторы, тонны лекарств, стерильные операционные.

Он был Мастером-целителем, заведующим хирургическим отделением, лекарем с тридцатилетним стажем.

Но все это было абсолютно, чудовищно бесполезно.

Его ребенок, его маленький сын, умирал в трехстах километрах от него, а он ничего — НИЧЕГО! — не мог сделать.

— Игорь? — голос жены, тонкий и испуганный, вернул его в реальность. — Игорь, ты слышишь меня? Что мне делать⁈

Он сделал глубокий, судорожный вдох. Потом еще один. И еще.

«Стоп. Паника — это враг номер один. Я видел, как паникующие молодые лекари убивали пациентов своими необдуманными, истерическими действиями. Я — лекарь. Я знаю эту болезнь лучше, чем кто-либо в этом городе — я видел сотни случаев за последние дни. Я знаю, что делать. Я не могу быть рядом физически, но я могу и должен руководить дистанционно. Алена опытный лекарь. Она справится, если я буду четко и хладнокровно ее направлять».

— Алена, слушай меня очень внимательно, — его голос стал стальным, командирским — тот самый тон, которым он отдавал приказы в операционной, и от которого у интернов подкашивались ноги. — Сейчас паниковать нельзя. Я запрещаю. С этой минуты ты должна стать моими руками и глазами. Ты — лекарь. Помни это! Педиатр с двадцатилетним стажем. Ты справишься. Ты понимаешь меня?

— Да… да, я поняла… — она с трудом, но пыталась взять себя в руки, в ее голосе появились профессиональные нотки.

— Хорошо. Возьми бумагу и ручку. Записывай все, что я сейчас скажу. Каждое слово, каждую цифру. Это критически важно.

— Взяла… Я готова… Диктуй…

Я шел по полупустому коридору старого административного крыла, где располагались заброшенные кабинеты и кафедры времен основания больницы.

Здесь было непривычно тихо — никакого надсадного кашля больных, стонов, суетливой беготни медсестер. Только жалобный скрип старых дубовых половиц под моими ногами.

Интересное место.

Как музей медицинской истории, случайно законсервированный во времени.