— А вы, «примат» с многомесячным опытом, видимо, разобрались в них досконально?

Джекоб покосился на меня, открыв рот для язвительного ответа, но промолчал и медленно захлопнул губы. Поднялся — отчего хлипкая лавочка опять скрипнула и содрогнулась, и шумно отряхнул брезентовые штаны на заднице.

— Советую вам для начала «внушаемый трип» — сочетание гипноза с психоделиками, эксклюзивное изобретение здешних умов. Весьма познавательная штучка! Не пожалеете. Еще — регрессивная терапия. Здесь она проводится остро, шоково, но результат того стоит. Бхогу не советую: преподносит неприятные сюрпризы, упражнение не для изнеженных людей.

— А «болевая нирвана»?

— Это вы про подвешивание на крюках? Не знаю, не пробовал. И вряд ли возникнет такое желание. Хотя это модно в наше время: шрамирование, клеймение, вздергивание на крюки и прочие членовредительства. Скажу честно, у меня нет однозначного мнения по этому поводу. Преодоление боли и страха воспитывает силу духа. Само подвешивание, вживание в образ свиной туши в мясной лавке, по словам его переживших, вызывает исключительно хорошие эмоции — от медитативного расслабления до эйфории и даже оргазма. Так что, рискните! Потом поделитесь впечатлениями.

— Не уверен, что это мой путь.

— Резонно. Впрочем, вы сами очень скоро во всем разберетесь, не мальчик. Полезный штрих: когда здешние вершители судеб решают перевести кого-то в разряд «мартышек», освобождают от работы, насовсем. Так что в день, когда не погонят с утра махать веником или визжать пилой, сможете себя поздравить. Всех благ! Приятно было поболтать.

Он развернулся и пошел прочь широким энергичным шагом, взметая ступнями в огромных резиновых сапогах песок и мерзлые камушки.

Размышляя о новом знакомом и вываленной им ошеломительной информации, поймал себя на мысли: ни разу за все время беседы не подумал о ней. Ни разу!

Добрый знак.

Поистине, этот день выдался переломным: мое одиночество закончилось. Резко и, по всей видимости, навсегда.

Стоило энергичному русскому умнику, похожему на болтливого гнома (самого старшего из семерки гномов — не хватало лишь красного колпака и топора за поясом), очистить лавочку, как спустя несколько минут возник новый собеседник. Он, правда, спросил разрешения, прежде чем водрузиться рядом.

— Ничего, если я потревожу ваше уединение?

Я бесцеремонно разглядывал его несколько секунд, прежде чем кивнуть.

Сухопарый высокий субъект за семьдесят. Приметил его еще в первый день: такого не пропустишь. Тот самый единственный старик на острове. Белые с голубоватым отливом волосы двумя волнистыми крыльями обрамляют голову, падают на виски, оставляя открытым купол лба. Вылитый аристократ из позапрошлого века: смокинг, сапфировые запонки, манжеты, узкий галстук. И это на острове, где все ходят в свитерах, прорезиненных куртках и громоздких сапогах. Кто, интересно, крахмалит ему тут рубашки? Большие глаза с тяжелыми веками, как у русского поэта-гея Кузьмина. Только не темные, а светло-голубые. Крупный породистый нос. Скульптурные морщины. Стар, но не дряхл. Еще не наказан, но, если откажется от своего намерения и примкнет к передумавшим, наказание не за горами.

Наказанием, или Божьей карой с определенного времени стал называть период жизни, следующий за осмысленной и активной порой угасания. Старики могут быть красивы (кое-кто, проживший достойно и без крупных трагедий, становится даже более выразительным и интересным внешне, чем в молодости и зрелости), глубокие старики — никогда. У старости есть смысл, и вполне прозрачный: чтобы не жаль было уходить из жизни, физическая оболочка понемногу ветшает. С красивым и здоровым телом расставаться труднее и горше, чем с морщинистым, болимым и слабым. Старость — осень с ее умиротворением и тихой грустью, листопадом и первыми заморозками. Тихая подготовка к главному событию жизни — переступанию порога. А вот долгожительство, ведущее к дряхлости — студеная зима. Божья кара.

У евреев в ходу дежурное пожелание: «Живите до ста двадцати!» Если подумать: изощренное проклятие. Неужто и впрямь кто-то желает близким все те прелести, что несет с собой возрастная зима? Массу болячек, некрасивых и унизительных — как склероз и Альцгеймер, потерю слуха и зрения, вплоть до самой тяжелой участи — паралича. Усталость родных, а то и откровенное раздражение и нетерпение: «Когда, наконец, он перестанет цепляться за жизнь, в которой уже не осталось ни пользы, ни радости, ни красоты?!» Суровое наказание, более чем. Интересно, за какие такие грехи?..

— Можете звать меня Ниц, — вежливо, дав мне время на разглядывание, представился красивый старик. — Это местное прозвище, оно мне лестно, и потому я охотнее откликаюсь на него, чем на имя, данное при рождении.

— Ниц — от словосочетания «падать ниц»?

— Нет, это сокращенное от Ницше. Поскольку привык цитировать выдающегося мыслителя к месту и не к месту.

Я покивал, принимая к сведению.

— А я Норди. Цитирую крайне редко.

— Будем знакомы. Как славно вы тут устроились, в одиночестве, под шум прибоя, под шелест вечной листвы… «О, одиночество! Отчизна моя, одиночество!» — провозгласил он с пафосом, видимо, не желая показаться голословным. — Сегодня ветрено.

— Как и почти всегда, полагаю?

— О да. Моей варяжской крови здесь хорошо.

— Вы родом из Скандинавии? — Не то чтобы мне был интересен ответ на этот вопрос (как и на все иные), но приличие требовало как-то поддерживать светскую беседу.

— Моя кровь оттуда. Я — нет.

— Вы, по всей видимости, «мартышка»?

— Как-как? — Он поперхнулся. — Простите?..

— О, вы меня простите — если невольно оскорбил. Мне показалось, эта классификация в ходу у всех стареньких. А вы ведь старенький, так?

— Разумеется. Я здесь уже третий месяц. Догадываюсь, с кем вы имели счастье беседовать до меня, — важно изрек Ниц.

— С господином из России по имени Джекоб. Он любезно познакомил меня с классификацией здешних обитателей собственного изготовления: «запчасти», «мушки», «мартышки». Еще таинственные «приматы», число которых крайне ограничено. Выходит, она в ходу не у всех?

— «Запчасти», «мушки», «мартышки»… — повторил Ниц, словно пробуя каждое словечко на вкус. — Разумеется, я знаком с классификацией господина Джекоба. Она чересчур поверхностна, на мой взгляд. И грубовата: кто-то может и обидеться. У меня в ходу другая: «верблюд», «лев», «ребенок».

— Тоже Ницше? Понимаю. «Верблюд» — тупая покорность судьбе и служение, «лев» — отвага и попытки вступить с судьбой в состязание, «ребенок» — игра и любопытство. В таком случае, говоря вашим языком, вы — «ребенок»?

— «Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, — пробормотал старик. — А чтобы завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом — для этого, братья мои, нужно стать львом». О нет! — Он улыбнулся смущенно-горделиво. — «Ребенок» — ваш Яков. Большой и нелепый. А львы — те, кто основали клинику. Я же — вне каких-либо классификаций.

— Значит, вы из передумавших?

— Ну, что вы. Как можно передумать? «Во все времена моей жизни я испытывал неимоверный излишек страдания». Неимоверный… Полагаю, вы тоже, милый юноша, раз вы здесь. «Я страдаю всем существом и от всего существующего». Буквально, от всего! Видите, чайка выхватила из воды блестящую рыбку? Ужас этой серебряной рыбки в предчувствии неминуемой гибели, ее боль от птичьих когтей, впившихся в нежные бока — пронзают меня. Мне тоже до жути страшно и нестерпимо больно, поверите ли? — Ниц бормотал негромко и мечтательно, уставив большие, без блеска, глаза на океанские волны. — Еще мне больно от вашей толстокожести, Норди. Она царапает меня, как наждак, даже когда вы молчите. — Он покосился в мою сторону, но ответить я не успел. — Впрочем, я не жалуюсь, любезный мой друг, никоим образом не жалуюсь! «Сорвать лучший плод бытия значит: жить гибельно!» А вы знаете, что это такое — жить гибельно, упиваться смертельным отчаяньем, внечеловеческой мукой?! — Голос старика возвысился, глаза сверкнули в экзальтации. — Но иначе нельзя. Иначе не жизнь, а жалкое прозябание. Ведь «только великая боль приводит дух к последней свободе, только она позволяет нам достигнуть последних глубин нашего существа». Поэтому, благодарю тебя, боль! Слава тебе, отчаянье!..