Да, это хорошо, просто замечательно. Изумительно, черт возьми! И лучше уже не будет. Стой! — хочется крикнуть на сотню миллионов лет назад. Оставь все как есть, не трогай! Твое творение совершенно — ни убавить, ни прибавить. Прекрасно всё: и крохотная серебристая рыбка, и чайка, что с жадным криком выхватила ее из воды. И узорный папоротник, и блестящая слюда, и медлительная улитка. Даже в комаре, если вглядеться, есть своя прелесть: он грациозен и легок, он так тонко, так нежно звенит.

Остановись, заклинаю!..

Нет, он не услышит мой слабый крик из будущего. Не остановится. Творец, что б его. В этом всё дело. Что-то, видно, свербило у него внутри, не давало покоя. Невоплощенные замыслы томили и звали.

Подумал, полюбовался, почесал бороду. Потер натруженные ладони, нарыл красной глины на обрывистом берегу речки и… принялся лепить.

Жаль, что не остановился вовремя.

Для чего он был сотворен, «венец»? Чтобы изгадить и изломать всё то, что так любовно сочинялось, лепилось и красилось в предыдущие пять дней? Неужели Всевышний не знал наперед, не догадывался, что сделает его последнее творение — самое сложное, самое высокоумное — с придуманным до него? Испачкает моря и реки, отстреляет диких зверей, вырубит леса и джунгли, обезобразит грудами пластика и пивных банок белоснежные горные пики.

Воистину загадочна логика Творца. Вершина замысла, самый заветный труд — мелкий пачкун, жадный и злой разрушитель. Или это просчет, ошибка? Демиурги, верно, тоже ошибаются. А исправить нельзя: творчество на столь высоком уровне необратимо, всё придуманное схватывается навечно. Он не всезнающ, Господь, раз не сумел предвидеть. И не всемогущ — раз не смог исправить неудавшееся творение или остановить его тотальное разрушительное торжество…

Из абстрактных размышлений вывел шорох осыпающихся камней и негромкие женские голоса. Я обернулся, досадуя, что кому-то вздумалось потревожить мое уединение. И не лень было карабкаться на такую высоту…

На соседний утес, метрах в двадцати от моего пика и пониже метров на пять, поднимались две всадницы. (А я и не знал, признаться, что на Гиперборее есть кони и практикуют верховые прогулки!) Одну — крупную, полную, черноволосую, видел впервые. Она восседала на огромном вороном красавце, облаченная в кожаные полусапожки со шпорами и бриджи в обтяжку. На фоне смоляного бока коня звездочки шпор блестели остро и ярко. Несмотря на жокейское облачение, посадка, грузная, сутулая, выдавала неумелого наездника. Вторая всадница была стройной и смотрелась не в пример симпатичнее, хотя чересчур короткие поводья и неуверенная осанка говорили о столь же малом опыте верховой езды. Гнедая кобылка рядом с жеребцом казалась изящной и хрупкой, она не стояла на месте, нервно перебирая ногами и крутя головой, отчего всаднице приходилось то и дело натягивать поводья.

Я без труда узнал Юдит: желтая ветровка, короткие волосы, потертые джинсы. Интересно, с кем это она выехала на романтический променад? Будь это юнец вроде хмурого Хью, я бы не удивился. Но зрелая грузная дама… Ну и парочка!

Старшая всадница подъехала к самому краю утеса и горделиво выпрямилась. Красивыми — за исключением коня — были еще ее волосы: черные, как конская шкура, волнистые пряди трепетали на ветру. Юдит, горбясь над холкой кобылы и вцепившись левой рукой в гриву, осторожно приблизилась к ней. Чернокудрая дама что-то говорила, поводя рукой, словно радушная хозяйка, показывающая свои владения. Юдит ежилась — то ли от неуверенности в седле, то ли от страха высоты, но улыбалась.

Повернувшись влево, дама увидела меня. Что-то сказала спутнице, и та, взглянув в мою сторону, кивнула. Взяв висевший на шее полевой бинокль, дама бесцеремонно уставила на меня окуляры. Разозлившись, я показал ей язык и отвернулся. Ветер донес слабые всполохи женского смеха.

К счастью, рассматривали меня недолго: в виду незначительности объекта. Спустя пару минут донеслись звуки осыпающегося под копытами щебня: амазонки спускались вниз. Вскоре я разглядел их на тропинке метрах в тридцати подо мной. На ровном месте они пустились рысью. У «хозяйки острова» грузно тряслась тяжелая грудь под обтягивающим свитером. Юдит панически теребила поводья, поджав колени, боясь сверзиться с лошадиной спины. Бедняжка. Определенно, прогулка вынужденная: надавили, убедили, заставили.

Кто бы это мог быть, интересно? Явно не из пациентов и не обслуга. Быть может, таинственная Пчеломатка, о которой как-то вскользь упомянул Джекоб?

Занятия на группе следовали теперь каждый день, с утра и до ланча. Одни проходили напряженно и интересно, другие тянулись занудливо, как скучная лекция. Справедливости ради стоит сказать, что преобладали первые.

Занятие, случившееся через три дня после кислотного трипа, потрясло меня, и весьма ощутимо. Оно было посвящено физической боли.

Накануне, вызвав для беседы, Роу поинтересовался, не хочу ли я попробовать «болевую нирвану».

— Вы имеете в виду подвешивание на крюках?

— Не только. Хотя подвешивание, по уверениям тех, кто его пережил, доставляет наиболее сильные впечатления.

— Тех, кто его пережил? Следовательно, своего опыта у вас нет?

Доктор улыбнулся и, по обыкновению, побарабанил тонкими пальчиками, предварительно очищенными розовой водой, по столу.

— Думаете, поддели? Но я ведь не являюсь пациентом Гипербореи, не страдаю от депрессий и неврозов. Ну, так как?

Я ответил не задумываясь. Так же, как в свое время Джекобу:

— Пожалуй, это не мой путь.

— Что ж, хорошо, — кажется, мой ответ его разочаровал. — Но я надеюсь, обсудить эту тему на группе вы не откажетесь?

— Разумеется.

— Тогда ждем в вас в том же месте и в той же компании.

Да, компания была всё та же: Джекоб, Ниц, Юдит, Хью и Кристофер. И Роу, суетливый дирижер, направляющий мыслепотоки в нужную сторону.

Юдит имела вид бледный и измученный. На шее ворот рубашки открывал кусочек бинта. Несомненно, вкусила предложенные ей истязания. Что за дурочка! Подростковая жажда выпендриться и самоутвердиться — как же это знакомо…

— Сначала поговорим немного о болевом пороге, — поздоровавшись с каждым, начал психоаналитик. И затянул тоном профессионального лектора: — Существует четыре категории людей, отличающихся по их отношению к боли. Есть даже специальный прибор — альгезиметр. Он определяет два параметра: болевой порог и степень болевой переносимости. Их сочетание и составляет один из четырех типов. Слушайте внимательно, друзья мои, и прикидывайте на себя: кто к какому относится. Номер первый: «принцесса на горошине». Самый низкий порог и интервал болевой переносимости. Думаю, у каждого имеется парочка подобных знакомых. «Принцессы» крайне обостренно воспринимают любую боль и не способны ее терпеть. Кабинет стоматолога или гинеколога для них равнозначен камере пыток. Женщины этого типа из страха перед родами прибегают к кесареву сечению или отказываются от детей вообще. Такие индивиды могут скончаться от болевого шока даже при достаточно глубоком порезе.

— Вот же наказал Господь! — вздохнул Джекоб.

— Вы правы, подобную чувствительность вполне можно счесть божьим наказанием, — согласился с ним доктор. — Номер два: «русалочка». Низкий порог чувствительности, но высокий интервал болевой переносимости, позволяющий стойко переносить страдания. Героиня Андерсена — хрестоматийный пример. Ради того чтобы быть рядом с любимым человеком, она ходила босиком по лезвиям, сохраняя на лице улыбку.

— Моя любимая сказка в детстве, — заметила Юдит.

— Проповедь мазохизма! — презрительно фыркнул Хью.

— О, мой юный друг, как же вы неправы! — возразил ему меланхоличный сегодня Ниц.

— Обсуждать будем после, — прервал их Роу. — Номер третий: «спящая красавица». Высокий болевой порог позволяет не замечать слабую боль — при порезах, ушибах уколах. Но и запаса терпения у данной категории нет. Стоит только боли стать сильнее — воспаление зубного нерва, к примеру, или роды, как следует бурная реакция.