— Это мне напомнило древнюю Спарту, — вставил всезнайка-Джекоб. — Там выкидывали в пропасть слабеньких новорожденных, и потому в обществе не было ни философов, ни поэтов.

— Это не абсурд, — возразил Хью. — А поэты в амазонских джунглях без надобности. А вообще, все попахивающее абсурдом мне крайне нравится. Абсурд правит миром. Это единственное абстрактное понятие, не имеющее антонима.

Он продолжал что-то вещать про абсурд, несчастный юнец, затравленный питбулем, нелюбимый родителями, но я полностью отключился и не воспринимал уже ничего. На мысли об амазонских матерях и отцах забуксовал. Да так, что едва не спятил. Не слышал ни Хью, ни доктора, ни прочих членов группы.

К счастью, как и обещал Роу, тема была последней, и через десять минут все были благополучно отпущены, а наш руководитель, облегченно вздохнув, принялся протирать пальцы.

Я понесся прочь чуть ли не бегом: не хотелось ни с кем разговаривать. Ни с Ницем — выслушивать патетические восклицания и бесконечную автоматную очередь цитат, ни с циничным умницей Джекобом. По взглядам, которые посылал мне и тот и другой, они были не прочь утешить и поучить жизни одинокого неврастеника.

Брел, не видя куда, на ходу убеждая себя, что в обряде инициации нет ничего ужасного или неестественного и в целом он полезен для выживания племени, Джекоб прав. Но стоило представить себя на месте отца подростка, истязаемого огненными муравьями (западные пытки электрическим током или примитивные иголки, загоняемые под ногти, в сравнении с этим смотрятся детскими шалостями), сходил с ума, превращался в один недоумевающий ярый вопль.

Какой мукой был для меня даже визит к детскому стоматологу: пока она сидела в кресле, где добрый дяденька-доктор развлекал прибаутками, нежно колол обезболивающие укольчики — я корчился от душевной боли в приемной, и полчаса процедуры заделывания дупла в детском зубике растягивались в вечность, проведенную в аду.

Ну, так кто же из нас выродок, генетический мусор, отброс человечества — я или отец-индеец? Судя по всему, я.

Нельзя любить своего ребенка с такой силой. Не полезно это. Нерационально. Естественный финал подобной любви — набор запчастей на операционном столе. Хоть какая-то польза для человечества…

Вечер выдался неожиданно теплый. Ветер угас. Море не шумело утробно, не гневалось, но тихо лизало прибрежную гальку и подгнивающие водоросли. Даже бакланы и чайки, птичьи грубияны и варвары, кажется, стали орать на полтона тише.

Я вздрогнул, расслышав шаги за спиной: место, куда добрел в почти невменяемом состоянии, выбрал укромное — Сыпучее Лезвие, песчаная коса вдали от построек, дорожек и вырубок.

— Простите, если помешала.

Юдит. В своей яркой цыплячьей курточке и крошечных сапожках, похожих на кукольные. (Видимо, очень маленькая ступня, догадался я.)

— Нисколько вы мне не помешали! Очень рад вашему обществу.

Я подвинулся, освобождая место рядом с собой на сухой и удобной для сидения коряге, выброшенной прибоем. Не лгал: шок, вызванный рассказом об огненных муравьях, почти прошел. Осталась только ноющая недоуменная боль, но общению она не мешала.

Юдит присела и немного поерзала, шурша джинсами, устраиваясь с наибольшим в этих скудных условиях комфортом.

— Вам одиноко? — спросила, вглядываясь в притихшую океанскую гладь. — Я вижу, вас расстроило занятие. Хотите поговорить, или лучше помолчим на пару?

— Вы говорите совсем как психолог, — я невольно рассмеялся. — Наверное, учитесь на душеведа?

— Училась. Целых два курса. Потом поняла, что всё это чушь собачья. По крайней мере, не то, что мне нужно.

Я покивал понимающе.

— Я заметила, Норди, что вы смотрите на меня по-особому, не как на всех. Потому и подошла.

— Вы правы. Но это не совсем то, о чем вы подумали.

— Откуда вам известно, о чем я подумала?

— Просто предполагаю. Вот забавно: я и впрямь вспоминал вас, когда вы подошли.

— И что именно?

— Думал, что за необычную спутницу для верховых прогулок вы выбрали. — Я немного покривил душой. Но мысль эта, если и не сейчас, то недавно меня посещала. — Кто та интересная властная брюнетка, что рассматривала меня в бинокль?

— А, это! — она дернула ртом. — На эту тему мне говорить неинтересно. Скоро сами всё узнаете. Лучше скажите, что вы имели в виду под словами «не совсем то, что вы подумали»?

— Ну, — я немного смутился, — вы очень привлекательны, и любой мужчина будет любоваться вашим лицом и фигурой. Но я смотрю на вас по-особому, потому что вы напоминаете мне дочку.

— У вас есть дочка? — удивилась она. — Странно. Вы производите впечатления одинокого во всех смыслах человека.

— Впечатление верное.

— Правильно я отказалась от идеи стать психологом: слишком мало мозгов для этого занятия. Ведь о вашей проблеме можно было бы догадаться по тому вопросу, что вы задали на группе: о родителях, спокойно наблюдающих муки своих детей. У вас одна дочь?

— Да, к сожалению.

— Почему к сожалению? Если ребенок один, можно отдать ему больше времени и больше любви.

— Если ребенок один, и он тебя методично убивает, то некем утешиться, не на ком исцелить душу или хотя бы отдышаться.

Юдит повернулась ко мне. В глазах было сочувствие. Искреннее, до боли. Оно странно не сочеталось с резкими чертами лица и недобрыми тонкими губами. Мало кто способен испытывать боль, заражаясь ею от практически незнакомого человека.

— Расскажите о своей дочке. Если это не тяжело.

— Тяжело? Не знаю, не пробовал.

— Так попробуйте.

— Уговорили. А с чего начать: с рождения? С младенчества? Или с того момента, когда начала меня убивать?

— С рождения — времени ведь у нас много. Можно сидеть и сидеть: здесь тепло и красиво, а солнце сядет нескоро. Еще хорошо беседовать на ходу, но, говоря по правде, моей израненной шкуре лучше бы побыть в покое.

— На редкость тепло, — согласился я. — По-видимому, наступает местное лето. Вашу самоотверженную шкуру, конечно, стоит поберечь: вы и так забрели слишком далеко. Что ж, начну с начала. Только большая просьба: как только вам наскучит, зевните, пожалуйста, и я тут же заткнусь. Обещаете?

— Обещаю, — она коротко рассмеялась, тряхнув косой челкой.

— Когда она родилась, я сразу понял, что это старая душа. Стоило заглянуть в глаза новорожденного человечка, огромные, серо-синие, с выражением старчески-мудрым и горьким, чтобы понять: за этими горестными зрачками немалый опыт…

— У одного духовного учителя как-то прочла: если душа воплощается в тело перед рождением, глаза у ребенка взрослые и недовольные. А если вскоре после зачатия — младенчески-мутные, поскольку успела привыкнуть к физическому бытию. То есть дело вовсе не в возрасте. Ничего, что я вас перебила?

— Ничего. Даже хорошо: это означает, что вы слушаете. Глаза были больше, чем взрослые, и больше, чем недовольные. Незадолго перед этим я прочел статью в нью-эйджевском журнале: пара американцев родила дочь и тут же поняла, что к ним пришел Учитель. Памперсы, молочные кашки, колыбельные причудливо перемежались поклонением, благоговейным вниманием и учебой. Конечно, до подобного идиотизма мне было далеко, но статья вспоминалась в первые годы ее младенчества частенько. Есть фото дочки, трехлетней, на коленях у матери. Те же огромные серьезные глаза под неровно подстриженной челкой. Лицо без возраста. Дорисовать мысленно девичью фигуру, волосы откинуть со лба и распустить по плечами — девушка, познавшая боль неразделенной любви. Оставить только глаза — мудрая и грустная женщина. И каким же контрастом смотрится рядом мать: накрашенная кукла двадцати двух лет отроду, пустой взор, безвольно приоткрытые губы. Юная душа рядом со зрелой, облаченной в трехлетнюю одеженку, с трогательно сложенными на коленях лодочкой ручками, в какой-то нелепой куцей кофточке на два размера больше… Младенец с матерью — только наоборот. Моя жена была крайне незрелой душой, и по этой причине, в числе прочего, между нами пролегала пропасть. Впрочем, мы недолго мучились вместе: она ушла от меня к любовнику, когда дочке исполнился год.