Она махнула рукой на дверь, за которой неслышно гудел улей участников конференции.

– Все соображения и детальные разработки изложены в той красной папке, – устало добавила она.

– Я посмотрю ее первой, – сказал он и улыбнулся: – Я и сам давно думаю о том, что мир больше не нуждается в искусственном насаждении глупости, он и сам начал весьма активно вырабатывать и распространять ее! А нам стоит развиваться в других направлениях, охватывая больше областей: политику, искусство, литературу.

Он заметил, как она вздрогнула, а щеки покрылись нервными красными пятнами.

– Не краснейте, Анна, – улыбнулся он, называя ее тем именем, с которым она приехала сюда, – я давно уже называю вещи своими именами. Мир держится на большинстве. В общем, это большинство, мягко говоря… не способно мыслить самостоятельно. И именно оно помогает сильным мира сего зарабатывать деньги на его же невежестве, глупости, темноте. Я далек от идей о равенстве. Я считаю, что на фоне тьмы солнце светит ярче. И это солнце должно светить людям образованным и богатым.

– Вы не шутите, Сэм? – с надеждой спросила она. – Вы с самого начала знали, чем все закончится, устраивая сеть ЛПЖ?

Он засмеялся и пролил шампанское на белый галстук.

– Это отработанный проект. Даже вы в своей стране пришли к этой мысли.

– Ну… – пожала плечами она. – Если бы не обстоятельства, то…

– Кстати, а что с вами случилось? Ваше заведение было одним из самых успешных.

Она покашляла, давая себе возможность немного подумать над ответом.

– Мы не уследили за одной отступницей. Из-за этого пережили внешнее вторжение как раз накануне смены власти. Выпускнице удалось сбежать, а на следующий день нас атаковали отряды народных дружин и журналистов. И – понеслось. Я ничего не могла поделать, потому что… Потому что под дулом револьвера сама раскрыла тайну вируса одному пройдохе.

– Наверное, не обошлось без любви? – усмехнулся он.

– Не знаю. Не уверена. Думаю, не обошлось без политики.

– О, моя дорогая, все в мире связано с большими чувствами либо с их отсутствием. И то и другое – опасно. Но и то и другое играет нам на руку. Ваша отступница была инфицирована?

– К сожалению, нет, – покачала головой она. – Это был прекрасный экземпляр, и, если бы она инфицировалась, мы бы, несмотря на наше расформирование, сегодня увидели бы ее в первых рядах феминистических движений. Она бы хорошо сублимировала свою энергию! Уж тогда бы, поверьте, их мероприятия были бы намного интереснее, чем раздевание на публике. Это была страстная девочка. При отсутствии мужа, которого мы не успели подсунуть, она бы пошла дальше, чем служение кому-то одному.

Она задумалась и на несколько секунд окунулась в тот неприятный момент, когда люди в униформах громили ее лабораторию. Он уловил ее настроение, положил на ее ладонь свою и успокаивающе похлопал по ней.

– Ничего, дорогая, не расстраивайтесь из-за временного поражения. Вы на правильном пути. Люди давно отвыкли думать. Я имею в виду: отвыкли думать долго и объемно. Отвыкли анализировать. Они, как приматы, способны воспринимать картинку, движение, запах, звук, но недолго, не более пятнадцати минут, к тому же в одном безмерном пространстве.

– То есть? – Она вскинула брови и удивленными глазами смотрела на своего бывшего наставника, чувствуя, что и сейчас их мысли совпадают. Только он, как и всегда, делает это стройно, четко и даже – поэтично.

– Ну это как слушать рингтон на мобильном, в котором звучит музыка Моцарта! – пояснил он. – Вот большинство и слушает Моцарта в коротком рингтоне, чем совершенно довольно. Поскольку не нуждается в большем. Вся симфония – это уже слишком. Над ней же надо думать! А чем меньше общая масса будет думать, тем больше будет терять навыки анализа, тем легче будет поддаваться управлению! И лучше обслуживать потребности элиты.

– Но это… Это не совсем…

– …корректно? – усмехнулся он и иронично добавил: – Это вы хотели сказать?

– Да, – кивнула она. – Не совсем честно.

– Это – честно! – посерьезнел он. – Честно, потому что сейчас нет двойной морали, как это было раньше, и все достижения человечества стали более-менее доступными. Честно, потому что сейчас каждый делает свой выбор: загнать в мобильный кусок музыки великих композиторов или пойти послушать ее в исполнении симфонического оркестра! Никто не запретит тебе сделать и то и другое! Вот в чем секрет. Прочитать Библию в комиксах или в оригинале. Или совсем не читать ее. Увидеть Климта в галерее или на кофейной чашке. Каждому свое. И наша задача облегчить этот выбор для тех, кому трудно определиться. И мы это будем делать честно: через всякого рода телешоу! Будем женить и разводить, воспитывать, рожать, революционировать, смешить, шокировать, раздавать миллионы – и все это публично! Чтобы никто не мог заподозрить нас во всемирном сговоре против этих простых смертных! Это будет их выбор. А мы… – Он зажмурился, вспоминая слова. – А мы только легонько дунем им в затылок.

– Чтобы надуть окончательно и бесповоротно! – рассмеялась она, шутя угрожая ему пальчиком. – Гениально, Сэм!

– Фи, дорогая… Слово «надуть» – не из моего лексикона.

– И не из моего тоже. Простите! – стыдливо опустила она глаза.

Какое-то мгновение они сидели как двое школьников, скромно сложив руки на коленях, пока она не заметила в его глазах вспышку смеха.

И они захохотали – весело, от души, похлопывая друг друга по колену и плечу.

– Что ж, пойдемте ужинать, Энн, – сказал он, подавая ей руку. – Я рад был поболтать с вами.

Они вышли в зал, где возле столиков толпились коллеги.

Она влилась в знакомую среду и почувствовала себя спокойной.

За широким стеклом океан катил волны и был бескрайним. И она окончательно решила остаться здесь. «Мир невелик, – подумала она, – им можно управлять из любой точки, главное, чтобы была идея». И тогда…

…мечты сбываются.

– Черт! – выругался Барс, в который раз вставляя карточку в отверстие в двери гостиничного номера.

– Переверни!

– Уже сто раз переворачивал, – огрызнулся он. – Вот тебе и пять звезд, блин! Придется спускаться на ресепшн, менять карточку. Ты подождешь?

– Нет, – сказал я. – Пойду спать.

– А по рюмочке?

– Да черт с ней, с рюмочкой! Я устал.

Я знал, что это «по рюмочке» может затянуться до утра. А наутро я должен быть свежим, как майская роза.

– Ну, как знаешь, – обиженно просопел Барс. – Спокойной ночи, малыши!

Он пошел по длинному коридору к лифту.

Я прошел еще с десяток шагов до своего номера. Моя карточка сработала безупречно.

Я вставил ее в терминал, и номер засветился по всем углам приятным тусклым светом.

Сразу же из-под широченной кровати ко мне вынырнула Кошка.

Она давно привыкла путешествовать, но всегда – вот уже сколько лет! – сохраняла независимый и обиженный вид, когда я возвращался к ней после выступлений.

Тяжелыми шагами солидного человека, который знает себе цену, она приблизилась ко мне и подняла голову: мол, ну, как все прошло?

– Все ок, – сказал я, – завтра утром пойду составлять контракт.

«Куда еще нас занесет?» – недовольно мяукнула она.

– Несколько выступлений с Бреговичем. Сначала Португалия, потом – Париж… Как сложится.

«А когда – домой?» – царапнула она меня за штанину.

– Скоро, старушка, скоро. Обещаю, – виновато пробормотал я, сбрасывая пиджак, – но сама понимаешь: с Бреговичем играешь не каждый день. Придется тебе потерпеть.

Я погладил ее, и на руке осталась шерсть. «Завтра куплю ей витамины и проколю с неделю», – решил я.

– А теперь – спать.

Кошка послушно залезла в свою плетеную корзинку, которую я всегда возил с собой.

Я погасил все лампочки, кроме бра в форме раковины над кроватью, и в широком, почти во всю стену, окне засветилось другое кино: подсвеченные неоном очертания храмов, цветные фонарики кафе, ожерелье аллей, увитых гирляндами – синими, зелеными, красными.