Я добыл всего лишь один кусок хлеба.

Возвращался, не зная, как посмотрю в ее синие глаза. То ли время шло медленно, то ли мои ноги стали ватными, но вернулся позже, чем обещал. Последние километры до села дотягивал чуть ли не на четвереньках и чем ближе подходил, тем яснее понимал, что, в отличие от моего восприятия, здесь время скакало, как безумный всадник на сумасшедшем коне: покойников на дорогах стало втрое больше, а дома уже смердели застарелой смертью, как разрытые могилы.

И везде кружилось воронье.

Она тоже лежала на дороге. В разодранной рубашке и – без своей роскошной косы, как будто какой-то зверь разорвал ее на куски, просто так, ради забавы. Теперь она и вправду была не здесь.

Я лег рядом.

И мы лежали так еще тысячу лет.

Разница между нами была только в том, что ей уже было хорошо…

Потом было разное, но мне уже стало все равно.

Я воевал в штрафбате, отсидел в Печорском лагере, смертельно болел, нарывался на нож. Но почему-то всегда выживал – я же был счастливчиком и, как всегда, приносил всем удачу!

Всем.

Кроме нее…

Даже комендант нашего лагеря после встречи со мной пошел на повышение. Тогда за мной и закрепилось прозвище Бит-Бой.

Впервые я услышал это имя в свой адрес от бригады женщин, которая работала рядом с нами на лесоповале.

– Он счастливчик – Бит-Бой!

Так или примерно так прозвучала реплика, пронзившая меня электрическим током. Кто-то из этих бледных, изможденных, отчаявшихся теней мог знать героя нездешних гриновских рассказов!

Я всегда знал истину своего неизвестного учителя: если у тебя в душе есть хотя бы зерно веры в чудо, оно приходит к тебе само – рано или поздно, в горе или в радости, во тьме или в свете. Хотя бы раз в жизни оно вырастает перед тобой, как свежий розовый куст, и обдает своим пьянящим и подлинным ароматом.

Такой куст возник передо мной среди лютой зимы и распиленных сосновых бревен. «Кто мог знать о Бит-Бое?» – лихорадочно думал я, сохраняя в себе и смакуя, как вино, этот неожиданный аромат свежих цветов среди зимы.

Я снова, как учила моя дорогая девочка, оказался не здесь, и тиски, которые теперь стали неотъемлемой частью моей грудной клетки, еще раз ослабили свое давление.

Можно только представить, каким было удивление и какой глубины боль, когда я узнал, что здесь, в лагере, в его женской части, находится та, у кого было столько необычных имен. Ассоль. Тави Тум. Молли. Дези.

Но в одном лице ее звали просто – Нина. Нина Николаевна Грин. Жена моего так никогда и не увиденного учителя…

И она была здесь! В этом мраке. В этой обезумевшей «каперне», куда не доходят ни один корабль и ни одно живое слово.

При первой же возможности (наша бригада пилила дрова, а женщины собирали и сносили их в кучу) я нашел способ заговорить с ней, хотя мой язык в почтении прилип к нёбу.

Если бы не вертухаи – так мы называли надзирателей, – я должен был бы упасть на колено и поцеловать край ее фуфайки. Но она все поняла и так!

Столько лет я шел к загадочному Грину, но нашел его в образе этой женщины с открытым и добрым лицом, которую обвиняли в «пособничестве немецким оккупантам». Она тоже была из той небольшой человеческой стаи, которая умела жить не здесь.

Постепенно, урывками я узнал все, что меня интересовало. И реальность совпала с моими представлениями, только она была еще прекраснее и трагичнее. Обо всем этом вы можете узнать и сами, если захотите…

Удивительно было то, что, путешествуя по стране, я шел по его следам, но попадал в них на два-три шага позднее.

Если бы не эти два-три дня расхождения во времени, я бы мог познакомиться с ним, быть рядом и, возможно, чем-то помочь. По крайней мере, показать, что он не один…

…На протяжении всех этих лет я слышал вопрос к себе: «Где ты?» Так спрашивали случайные спутницы, которые попадались на моем пути, и немногочисленные друзья. Почти такой же вопрос я слышал от своего разношерстного начальства на множестве производств, где работал. Так спрашивали соседи, управдомы, работницы ЖЭКов, кондукторы, милиционеры, продавщицы, клерки, вахтерши, дети. Даже моя канарейка – царство ей небесное! – иногда смотрела на меня своими глазками с тем же немым вопросом: «Где ты, где ты, где ты?»

Весь мир как будто сговорился спрашивать меня об одном и том же, упрекая в моем отсутствии в активной общественной и личной жизни. А я не мог объяснить, что, несмотря на все прошедшие годы, я все еще лежу ТАМ – рядом со своей любимой. Я и по сей день лежал бы на той дороге, если бы…

…Он снова надолго замолчал. И я больше ни о чем не могла спрашивать – только терпеливо ждала. Притихла, как археолог, который, раскапывая Древнюю Трою или разыскивая золото инков, наконец натолкнулся на элемент бесценной находки – и боится копать дальше, чтобы не испортить ее. И этой находкой была я сама…

Он посмотрел на меня, заметил мое волнение и впервые улыбнулся, продолжая рассказ.

– …если бы не встретил эту девочку – здесь, сейчас. Живую, веселую, здоровую, с теми же синими глазами и растрепанными косами. Такой, какой я увидел ее впервые в свои шестнадцать лет на берегу пруда. Она сидела на скамейке в соседнем дворе последней в длинном ряду своих ровесниц и щелкала семечки. Я сразу узнал ее, ведь сходство было потрясающим!

С того времени я начал наведываться в тот двор, садился на скамейку и наблюдал за ней. Это может показаться старческим маразмом, кощунством или безумием, но она действительно была похожа на Марию.

У меня осталась старая фотография, которую я нашел в ее доме на хуторе уже после того, как он опустел, и это было лучшим доказательством того, что я не ошибаюсь. Она сошла ко мне с той фотографии, словно успокаивая на исходе жизни.

Потом случилось то, что окончательно убедило меня в существовании бесконечности.

Как-то девочка сама подошла ко мне и спросила:

– Вам плохо?

И голос, и манера заглядывать прямо в глаза, и косы, небрежно откинутые на спину, а главное, тот же вопрос вернули меня в тот далекий день у пруда, в мои шестнадцать лет…

Собственно, в детском вопросе не было ничего удивительного. Я старый человек, а старым людям часто бывает плохо.

И все-таки вопрос прозвучал именно так.

И я ответил так же, как тогда, поскольку никогда не забывал тот разговор:

– Да, мне плохо…

– Почему?

Теперь я знал слишком много разных ответов.

Но снова растерялся, выбирая какой-нибудь более-менее понятный для девочки девяти-десяти лет.

А потом решил ответить то же, что сказал тогда:

– Потому что мне тесно…

Она протянула руку, положила ее мне на грудь, слева, на сердце, и просто спросила:

– Здесь?..

Конечно, у старых людей всегда тесно на сердце.

Наверное, она знала и об этом.

Но в ее жесте я услышал: «Тесно здесь – или в мире?»

А потом она сказала, что ей тоже тесно, поэтому она хочет знать, что есть за пределами ее двора, улицы и там, «где заканчивается река».

…Теперь у меня есть радость – наблюдать за ней и оберегать ее. Когда она убегает из дома на другой конец города или прыгает с турника вниз головой, когда выходит из дома, растрепанная или голодная, у меня сжимается сердце.

Я не знаю, сколько мне отпущено оберегать ее. И поэтому хотел бы научить тому, что умел сам, – не бояться жить! А если будет слишком тяжело, научиться жить не здесь! А это значит мечтать, верить и… любить.

Он вздохнул и добавил с лукавой улыбкой:

– Прошу простить меня за сентиментальность. Это все, что я хотел вам сказать. Так как, думаю, вы хотели больше узнать обо мне, чем о ней, не так ли?..

Я лежу у себя дома.

С диагнозом «совсем рехнулась». Его поставил Мирослав, как только я переступила порог квартиры.