Утром паб казался серым и убогим. В нем еще пахло пивными парами и потными футболками заядлых танцоров.

Барс уже сидел за стойкой и о чем-то говорил с барменом Пашей. Увидев меня, оба прервали тихий разговор и с любопытством взглянули на меня. Я машинально посмотрел, не грязная ли у меня рубашка, не какнул ли на нее голубь или что-нибудь в этом роде.

– Паша говорит, что ты здесь был вчера с новой телкой – в халате и белых носках…

Паша предусмотрительно отошел и сделал вид, что полирует стаканы.

Я ничего не ответил.

После той вечеринки в девчачьем лицее мы виделись впервые, и я кожей чувствовал, что Барсу не терпится поболтать именно на эту тему. Было интересно, с чего он начнет. С каких далеких далей. Но, глотнув пива, он не стал копаться в извилинах своего мозга, а сказал прямо и просто:

– Слушай, Ланц, а как ты думаешь, что нужно, чтобы попасть на такую вечеринку?

– Ты ведь там уже был! И у тебя же все для этого есть, – улыбнулся я. – Например, твой тромбон…

– Я не про тромбон! – не на шутку рассердился Барс. – Я имею в виду – попасть, чтобы… чтобы приобрести себе такую красотку. Честно! Я ведь могу и жениться!

Я откровенно заржал.

– Ты с ума сошел, старик? Лучше купи себе резиновую куклу – эффект будет тот же. Если не лучше.

Но Барс не был настроен на грубые шутки. Он склонил голову и заговорил, разглядывая свое отражение в полированном столе, как будто сам с собой:

– Я все время об этом думаю, Ланц. Может, и сошел с ума. Представь себе, у меня никогда не было таких девушек! Они – как из книжки. Ты видел, как они смотрят? Как двигаются? Какие у них руки? А одежда? А туфельки – такие маленькие, что из них хочется выпить…

– Ты серьезно?

Я притих, отлично понимая, о чем он говорит, и делая вид, что страшно удивлен такой откровенностью.

– Более чем… – грустно признался он.

– Старик, – сказал я. – Это просто одиночество. Оно играет с тобой в свои опасные игры. Не поддавайся, иначе пополнишь ряды обывателей. Эти барышни – как сухие бабочки за стеклом.

– Откуда ты знаешь? – набычился он.

Я пожал плечами.

– Я так думаю.

– А я думаю, что они и есть настоящие! За эти дни я много чего узнал об этом заведении!

– И что именно? – как можно спокойнее спросил я.

– Что они – нечто вроде гейш! Только предназначены для кого-то одного – раз и на всю жизнь. Верные и преданные. Это как… как… – он не мог подобрать слово и наконец нашел удачное, на его взгляд, сравнение: – Как… ретриверы.

– Кто-кто?

– Ретриверы!

– А что это?

– Такая специально выведенная порода собак. Поводыри для незрячих!

Я не знал, то ли вмазать ему по роже, то ли засмеяться, то ли просто погладить по голове, как ненормального.

Решил рассмеяться.

– Не смейся, дурак! Я же в хорошем смысле! – лихорадочно заговорил Барс. – У моего слепого соседа был такой пес. Ты бы видел, как он водил его по улицам, как ждал у магазина, как защищал! Они умерли в один день… Как в сказке.

– Но ведь ты не слепой, а человек – не собака, – тихо сказал я.

– Я слепой! Более того – еще и глухой, а еще – хромой. Я полный ноль в этой жизни… – Его приступ самокритики перешел всякий предел здравого смысла.

– Подожди-ка, – сказал я, – кажется, мне понятно: ты хочешь утвердиться при помощи такого, как ты говоришь, ретривера? Но это подло.

– Мне все равно, Ланц, мне все равно. Я устал доказывать всем, что я не мешок с дерьмом. А тут – ты только представь! – ничего доказывать не надо. Тебя любят априори. Безусловно. Только… – он насупился, – как вступить в этот клуб счастливцев… Как они туда попадают, на эти вечеринки? Неужели только благодаря своему прикиду?

– Думаю, что именно так, – сказал я, вставая, поскольку беседа начала вызывать у меня тошноту. – Ты же видел их машины, их часы и их охранников.

Он дернул меня за руку: мол, не уходи.

Мне стало обидно за него. Он сидел весь мокрый от жары, с редкими взлохмаченными волосами, с лихорадочным взглядом. В этот момент я подумал, что обломок НЛО изрядно засандалил и по его пуленепробиваемой голове, и сказал:

– Ладно, старик. Я узнаю, что нужно, чтобы… чтобы приобрести ретривера…

– Правда? – обрадовался он как ребенок. – Правда, Ланц? Сделай это. Сделай это для меня. Ты можешь, я знаю…

Я кивнул и быстро отошел, выдернув руку из его потной ладони.

Со вчерашнего вечера на меня навалилась огромная глыба тоски. И я пока еще не знал, как сбросить ее с себя. Разве что экспериментируя над другими…

Большое мужское искушение – совратить невинное существо противоположного пола. Только бы найти ее – этакое зеркальце, в котором ты отразишься в полный рост со всеми своими неосуществленными фантазиями, мнимым опытом и надменностью петуха, распускающего хвост при первой же возможности. Приучить ее к своим прихотям и выдрессировать на команды, которые будешь подавать легким движением бровей. Нарисовать на этом зеркальце (ее же помадой!) свою довольную рожу.

…На самом деле я так не думаю. Если порыться в самой глубине естества – там, где под наслоением пепла и скелетов прошлого бьет крылышками нечто похожее на невидимую и бесполую душу, стоит признаться, что ни я, ни Барс, ни кто-либо другой не отличаются особой оригинальностью в моделировании своего далекого будущего.

Это я достаточно четко понял однажды на пляже, когда увидел, как парочка стариков, взявшись за руки, заходит в море.

Море было довольно мелким, и заходить в него можно было долго, с полным ощущением медленного наслаждения от постепенного погружения в легкую прохладу нагретой солнцем воды. Тогда на побережье была масса разноязычного народа: голые дети, толстые матроны, девчонки-топлесс, мужчины и плейбои, с животами и без, парочки, целующиеся под зонтиками и под открытым небом на берегу.

Все было наполнено юной страстью, курортной неразборчивостью и интересом ко всему новому. Вопреки этому, как только те двое вылезли из-под своего укрытия – большого зонта, вкопанного в песок, – и поползли к берегу, все вокруг как будто замерло. Все взгляды – откровенно или скрыто – следили за шествием этих двух доисторических рептилий, полностью покрытых морщинами, словно они выползли из неолита. Даю руку на отсечение, что каждый из того молодого мясного рагу подумал: как было бы хорошо, если бы через двадцать, сорок или пятьдесят лет иметь возможность вот так заходить в море.

Им было лет по восемьдесят, а может, и больше. Она, довольно полная, но более крепкая, чем ее спутник, держала его под руку. Он опирался на нее, наверное, как когда-то давно она опиралась на него где-нибудь по дороге с вечеринки. Они шли до берега по песку целую вечность, как будто переходили последний рубеж своей жизни. Потом так же долго, покачиваясь и старательно держа равновесие, заходили в море. И там, окунувшись, взялись за руки и начали легонько прыгать по волнам, как дети вокруг новогодней елки.

Она заботливо следила, чтобы он не захлебнулся и не заходил слишком глубоко. Они смотрели друг на друга и улыбались. Они не замечали, что их появление взволновало веселую карусель пляжа, заставило ее остановиться. И подумать: будет ли с кем и мне войти в море, когда пройдет страсть, когда закончится интерес и на панцире нарастет тонна доисторических моллюсков? Что останется? Возьмет ли меня кто-то за руку? Будет ли на кого опереться в последний момент, когда мои ноги превратятся в сплошное сплетение синих сосудов, а взгляд в напряжении будет выискивать самое подходящее место, чтобы сделать один-единственный шаг и не упасть при этом?..

Они прыгали по волнам и смотрели друг на друга.

А мы все смотрели на них. Даже те, кто сегодня же вечером придаст всей этой картине безжалостный ироничный оттенок со всем эгоизмом молодости…

Я вышел в утренний город, еще свежий после ночной прохлады. Откровенность моего товарища встревожила меня, его состояние было похоже на одержимость навязчивой идеей. Было в его горячности что-то болезненное. Я и сам время от времени вспоминал свою новую знакомую, и это воспоминание каждый раз пронизывало меня насквозь острым уколом, в котором было намешано много чего – от восторга до отвращения. Как будто стал свидетелем вскрытия инопланетянки.