Я хотел сказать, что это какая-то ерунда, но сдержался: пускай рассказывает дальше. И задал новый вопрос:

– А как «воспитывали» молчание?

По-разному… Мы носили во рту подсоленную воду по нескольку часов. А потом выплевывали ее в стакан. Если у кого-то было меньше, чем нужно, того наказывали.

– А терпение?

– О, тут тоже было много разновидностей практики. Тяжелее всего для меня было простоять сутки на коленях, а потом безупречно станцевать вальс под музыку Штрауса. «Голубой Дунай»… До сих пор, как услышу эту музыку, мои колени начинают ныть…

Она улыбнулась.

– Но все это очень пригодилось, когда мы начали жить самостоятельно. Нервы у нас никогда не сдавали. И все мы были счастливы… Лицей научил нас этому.

– Вы и сейчас разделяете эти взгляды? – осторожно спросил я.

– Какие именно? – немного нервно уточнила она.

– Ну, то, что главная цель жизни женщины – удовлетворять все потребности мужчины?

Она сжала губы и задумалась, а потом сказала:

– А какая может быть еще?

Я пожал плечами:

– Ну, к примеру, чего-нибудь достичь самой. Проявить свои способности. Сделать карьеру. Или… – я выдержал паузу. – Полюбить того, кого хочешь, а не того, кто выберет тебя, как… попугая на птичьем рынке.

– Слава Богу, юноша, с середины 60-х годов руководство нашло способ успешно выгонять эти неправильные мысли из голов! – строго сказала она и добавила: – Если бы такой способ существовал раньше, я бы не изуродовала свою жизнь из-за этой, как вы говорите, возможности выбора! Мой первый муж был богат, и я жила у него как у Христа за пазухой! Но тот другой…

Она как будто задохнулась и замолчала. Я молчал, ожидая, пока она сможет продолжать.

– …тот другой… Он заставил меня забыть все. И я потеряла свой рай. Наверное, поэтому и начала искать дочь, внучку. А это оказалось ошибочным путем, потому что теперь я страдаю! А нас не учили страдать.

Она опустила лицо в большой носовой платок и сдавленно произнесла:

– Почему, почему моя девочка умерла?! Неужели она пошла по моему пути и я – виновата? Почему об этом думаю только я?! Ее мать и отец живут весело и спокойно. Они ничего не знают и остаются счастливыми. Вот это и есть то, ради чего люди отдают на обучение своих дочерей: чтобы быть счастливыми, не переживать и не страдать.

Я подумал, что это странная логика.

Но возможно, в ней есть какой-то высший смысл? Мне не хватало родителей, их гибель до сих пор причиняла мне боль. А если бы я совсем не знал их, возможно, не было бы так больно?

Я не заметил, что мы молчим уже несколько минут.

Пожилая дама как будто задремала.

– А что это за способ, которым выгоняют неправильные мысли? – прервал тишину я.

– Дочка говорила что-то о «глотке счастья»… – тихо сказала она.

– А что это такое?

– Подробностей я не знаю. И если бы знала, не сказала бы! Молчание – золотое правило, кстати…

И она на самом деле замолчала.

Даже не сказала мне «до свидания», когда я закрывал за собой дверь.

Так и осталась сидеть в кресле: пожилая дама, потерявшая свой рай, с рыжей кошкой, которая нашла его на ее коленях, еще помнивших острые волны голубого Дуная.

Потерянный рай – это когда ты начинаешь мыслить самостоятельно.

И тогда уже не можешь уснуть. Не можешь воспринимать события в одной плоскости, как разложенный пасьянс, где каждая карта кладется на свое место и все сходится.

Начинаешь понимать, что яблоки не всегда бывают сладкими, а улыбка – искренней. Каждый постулат, пришедший извне, подлежит тщательной и строгой проверке. И теряешь доверие ко всему.

Я давно думал об этом. С того времени, как потерял родителей.

До этого я вполне нормально воспринимал некоторые аксиомы, которые теперь опровергаю.

К примеру, когда говорят: незаменимых нет. Я понял, что такого не бывает, и начал оспаривать остальные: деньги не пахнут, победителей не судят, два сапога – пара, лес рубят – щепки летят и массу других, которые нам вдалбливали как дацзибао…

И все оказалось враньем! Деньги воняли. Победителей сажали и судили. Левый сапог давил, правый – шлепал, у каждой щепки была своя личная история, без которой не было бы леса.

Но если об этом не задумываться, можно жить спокойно. Спокойно и бездумно.

Жизнь взнуздывает тебя, кто-то дает тебе в рот удила, ты благодарно зажимаешь их челюстями и время от времени жуешь, как жвачку, на глазах – прекрасные солнцезащитные шоры, в ушах – наушники, в которых звучит цоб-цобе. И вперед – в светлое будущее! И такая благодать, что даже лень повернуть голову, чтобы хоть одним глазом взглянуть на того, кто управляет твоей ходьбой, кто натягивает или отпускает вожжи.

Я давно потерял свой рай. Хотя сначала моя ходьба ничем не отличалась от многотысячного шествия других, которые так же шли рядом, покорно тянули свой воз.

Единственным, что немного отличало меня от остальных, было мое имя. Его дали мне при рождении мои романтически настроенные родители.

В детстве я ненавидел его, так как надо мной издевались. В институте оно помогало мне сдавать экзамены, поскольку каждый преподаватель начинал с вопроса, почему меня так назвали. И, рассказывая всякие небылицы, я всегда забирал определенную часть отпущенного на экзамен времени и завоевывал непреодолимую симпатию удивленного педагога. Так же, благодаря байкам о происхождении моего имени, меня легко взяли на работу с третьего курса – инженером-электриком на железную дорогу. Это было практически исполнение мечты! Когда не было авралов, я сидел в небольшом помещении на станции и наблюдал, как мимо меня пролетают вагоны «и колеса в потемках стучат», а потом учился играть на саксе, включая старый магнитофон с записями Сигурда Рашера, Коулмена Хоукинса, Лестера Янга, Бена Уэбстера и другими, которые стали для меня маленькими и большими богами…

Потом я плюнул на все это. И покинул свой железнодорожный рай вместе со своим верным другом – саксофоном. В отличие от меня, он никогда не боялся импровизаций…

…А директор передвижного шапито любил саксофон.

Они нашли друг друга, когда я подрабатывал на свадьбе.

Это была свадьба настоящей принцессы цирка – дочери воздушного жонглера, на которую меня пригласили вместе с небольшим джаз-бэндом, сложившимся еще в подростковом возрасте в нашем дворе (кстати, в нем играл и Барс – Саша Приходько). Время от времени мы находили себе такую подработку не столько ради денег, сколько ради развлечения и желания развеять грусть-тоску от пребывания на своих «постоянных местах работы». Тогда Барс еще работал музыкальным редактором на радио, а я еще проверял состояние электрического питания на пригородных линиях железной дороги.

На той свадьбе был и директор передвижного шапито, румын по происхождению, по имени Кароль Варга. Слушая мой сакс, он пустил несколько фонтанов скупых мужских слез и предложил «летние гастроли» на побережье Болгарии. Я не представлял, как это может выглядеть, но согласился подумать.

Барс сказал, что я идиот, если могу уехать из города как раз в то время, когда нас – его и меня – согласны принять в оркестр филармонии, по его словам, задаром – без связей, а главное – без музыкального образования. А такой случай, по его же словам, выпадает не каждому.

Барс всегда был прав. И я колебался.

До тех пор пока не встретил Минни…

Она была необыкновенная! Любила мой саксофон почти как Кароль Варга. А может, еще больше. Когда она впервые увидела его в моих руках, два его золотых очертания навсегда отразились в ее огромных черных зрачках. Они оставались там даже тогда, когда я заматывал сакс замшевой пеленкой и прятал в футляр, ревнуя ее к нему.

Не знал, кого из нас она любит больше.

Когда я прятал саксофон, Минни отводила от меня глаза, словно понимая, что я буду ревновать ее к этим запечатленным в ее зрачках двум крошечным золотым соперникам.

Я не видел существа красивее Минни. А она не видела ничего красивее саксофона. На этом мы и сошлись. Случилось это довольно просто.