– И что с Лос-Анджелесом?

– То же самое, что и с Хиросимой. Миллион погибших сразу и сотни тысяч умерших от лучевой болезни. В США началась паника, и они вскоре заключили мир с Ниппонией. Только потом выяснилось, что это германская бомба, и что ниппонцы создали свою бомбу только в 56 году.

Так, беседуя, мы миновали летний кинотеатр, куда уже собирались зрители, заглянули в ярко освещённый книготорг – ничего интересного – прошли через пустынную площадь, на которой кто-то рассыпал воздушную кукурузу (на Украине воздушную кукурузу (по-украински: баранци) делали еще во времена Тараса Бульбы). Теплая южная ночь опускалась на землю, и уже появились первые парочки, а слева, в доме, где до революции жил поп, располагался немецкий клуб с бюстом Гебхарда Блюхера, обрамленный двумя рейсбаннерами.

– Почти в каждом украинском городе есть немецкий клуб, – сказал Антон. – А у вас, выходит, всем заправляют янки?

– К сожалению.

– Странно… Очень странно… Вальдемар прав: у вас там не правильная история…

– «Для каждой нации правильная история равноценна ста дивизиям»? – процитировал я Гитлера.

– Эх, Вальдемар, если ты думаешь, что там, где стоит статуя свободы, живут неподкупные объективисты, ты очень заблуждаешься. Один английский публицист писал: «Историю войны пишут победители».

– Это Джордж Оруэлл.

– Оруэлл? Не знаю такого. Стоп! Давай сверим: я буду называть фамилии, а ты вспоминай, есть ли эти люди у вас… Парфенов?

– Не знаю…

– Детский писатель школы Гайдара… Кнут Гамсун?

– Норвежский писатель, сочувствовал фашистам.

– Совершенно верно, только не фашистам (фашисты – это в Италии), а национал-социалистам… Невзоров.

– Есть! Он вел у нас на ЛТ патриотическую программу «600 секунд», а тут я его видел в роли телеведущего.

– Карл Готт?

– Чешский певец и киноартист…

– Немецкий, немецкий киноартист чешского происхождения. Ему сейчас за полтинник.

Тут мы подошли к празднично иллюминированному киоску у нашего дома, и он встретил здесь двух своих друзей – Стеценко и Безверхого. Безверхий написал пару фантастических новелл в стиле Лемма и предлагал их Антону в ореховскую пионерскую газету. Тот взял черновики и пообещал посодействовать.

Когда мы входили в подъезд, я сказал:

– У меня создалась такое впечатление, что в СССР живут только немцы и евреи.

Он остановился, подумал секунды три и ответил:

– По большому счету это так. Русский патриотизм безвозвратно утерян. На него ставят лишь мечтатели или фанатики. Реальных сил только две: либо евреи превратят Россию во враждебную Германии и Европе страну и погонят русских парней убивать немецких братьев, либо мы воссоединимся с Германией и Европой на принципах господства арийской расы. Видишь ли, через сто лет негры станут господствующей расой США, уже сейчас…

Навстречу нам спускалась женщина лет тридцати с чертами Эдиты Пьехи, слабо различимыми в тусклом свете лестничных лампочек, которая, видимо, слышала часть нашего разговора и была знакома с Антоном:

– Здравствуй, Антон. Что-то тебя не видать. Совсем зазнался?

– Здравствуй.

– А это кто такой красивый?

– А это тот самый Вальдемар, который ленинградец, – и Антон слегка подмигнул мне. – А это Галя.

– Очень приятно, – моя реплика.

– Надолго к нам?

– Не знаю. (Это зависело от моего прототипа на брегах Невы.)

– Ну, пока, – и она спустилась дальше.

– Это и есть бывшая жена начальника вокзала, – тихо сказал мне Антон. – Она развелась с мужем еще десять лет назад и осталась жить здесь одна в четырехкомнатной квартире.

– Десять лет назад… А сколько же ей лет?

– А сколько дашь?

– Ну, тридцать…

– Нет, ей сорок три года.

– Однако!.. Вы что? открыли секрет вечной молодости?

– Не без этого.

АВЕНТЮРА ОДИННАДЦАТАЯ,

в которой происходит не только то, что в ней описывается

Стремление «гуманизировать» (которое весьма наивно полагает, что решило вопрос с том, «что человечно») есть тартюфство, под прикрытием которого определенный род людей стремится достигнуть господства.

Ф.Ницше.

Сон, а я уснул буквально на полуслове (мне постелили в зале, напротив тихо рокочущего телевизора), был еще хлеще. Я познакомился с девушкой; сначала я слушал лишь ее голос, и только потом сообразил, что она находится в утробе своей матери, а я веду с нею беззаботную беседу, будто мы сидим на скамейке в парке, и ведь ей еще находиться в таком стеснительном положении еще около двух месяцев.

Я очнулся на восходе солнца, которое уже окрасило обои в зале в розовый цвет (залом в украинской квартире называется большая комната, даже одна из двух). Я умылся и пошел на кухню, где возле окна висела целая вязанка сушеных окуней и верховодок. Я съел три рыбки, запил квасом и через наушники, подсоединенные к радио, прослушал новости: Генеральный Секретарь ЦК КПСС Алексей Иванович Архипов посетил Львов и выступил перед партийной общественностью города; завтра будет уложен последний рельс на АЯМе – Амуро-Якутской Магистрали; подписано Постановление Совета Министров СССР о создании Зайсанского гидрозаповедника; Народная Армия Ирана нанесла серьезное поражение сепаратистам в районе Захедана; уже пять лет действует паромная переправа Одесса – Стамбул, приносящая сторонам огромную прибыль и сокращающая путь от Одессы до Стамбула в четыре раза; продолжаются ожесточенные бои ниппонских и марионеточных филиппинских войск с повстанцами на южнофилиппинском острове Минданао; претендент на пост президента США сенатор-республиканец Роберт Доул уверенно лидирует в предвыборной гонке, чему способствуют разоблачительные материалы, касающиеся личной жизни Клинтона; германские ученые в ряде опытов показали, что вирус имунодефицита Эйч не представляет опасности для представителей белой расы и, благодаря этому, распространен преимущественно в негроидных районах планеты.

Потом была воскресная юморина. Жванецкий (а он и здесь неплохо устроился) повествовал об Оклахомском инциденте с присущей ему неподражательностью:

– Это ж надо до такого додуматься?! детсад и райотдел ФБР поместить в одном здании! Во дебилы! Они б на каждом таком здании табличку вешали: «Американская мечта»! чтоб всем сразу понятно было…

Из кухонного окна сквозь густые ветви деревьев я разглядел одиноко идущую через площадь в нашу сторону девушку в красном визитном костюме и с чемоданчиком. Интуиция подсказала мне, что это и есть тщетно ожидавшаяся вчера девушка Антона. Все, за исключение главы семейства, затемно уехавшего на рыбалку в сторону Токмачки, еще крепко спали, и я был вынужден сыграть роль гостеприимца. Девушка, не ожидавшая увидеть на пороге искомой квартиры меня, вначале решила, что ошиблась адресом, но я разубедил ее. Когда мы уже сидели на кухне, и я чистил для неё рыбку, появился Антон, заслышав шум голосов. Он молниеносно оделся, причесался, перемигнулся с нею, и они куда-то ушли. Я тоже подался побродить по городу.

Если центральные улицы имели более современный, знакомый мне вид, то в закоулках сохранилось множество незнакомых довоенных домов. Никто из многочисленных прохожих не узнавал меня, да и я никого. Лица людей, виденных в детстве, гораздо быстрее стираются из памяти, чем фасады домов. На дверях мебельного магазина висела табличка «Требуются…», и тут же важное примечание: «Работаем по субботам» (Вальдемар объяснил мне, что многие евреи соблюдают субботнюю заповедь, и потому не могут найти иной работы, кроме шитья на заказ и уборки помещений – служащие в Советской Стране принципиально трудятся шесть дней в неделю).

Я дошел до парка (до того, где не было качелей и сидели старушки, курирующие малышей – эдакая шпенглеровская утопия), где я в самом юном возрасте впервые с удивлением, близким к паническому ужасу, обнаружил, что ящерица действительно отбрасывает свой хвост (до того я знал это чисто теоретически). Потом сделал большой крюк и оказался у по-монастырски замшелой стены ореховской больницы, где я побывал лишь раз в жизни: в трехлетнем возрасте у меня было подозрение на туберкулез (я произносил «беркулез»). К больнице, будто в назидание, примыкало городское кладбище, в котором покоилась моя прабабушка – ровесница века, которая в семнадцатилетнем возрасте записалась в один из ударных женских батальонов и даже воевала (мама рассказывала, что прабабушка нашла в занесенном снегом немецком блиндаже рецепт изготовления какого-то французского крема для лица в красочной брошюрке, которую хранила еще полвека). Она закончила институт благородных девиц в Минске, говорила на трех иностранных языках, а годы свои провела за конторкой бухгалтера в райсобесе, и вспоминала французский лишь для того, чтобы перевести какую-то идеологическую банальность из школьного учебника. Она умерла, когда мне было четыре года – от рака и новомодного лекарства. Так оборвалась единственная нить, связующая меня с милым сердцу серебряным веком, по которому я грустил столь безнадежно, будто бы сам пережил его на семьдесят лет.