Я проснулся около трех ночи и несколько часов просидел перед темным окном. С малооблачного неба шел сильный дождь, а редкие машины шелестели шинами по мокрому асфальту. Я был первый раз за все время здесь по-настоящему счастлив. Демократическая Россия приснилась мне, но это был чересчур жестокий кошмар.

Описание моего пребывания в этом мире имеет в качестве своей основы мои регулярные отчёты в райуправление МГБ, а поэтому фиксирует лишь самые примечательные события, не задерживаясь на повседневной рутине жизни. Я не упомянул об очень многих событиях, составлявших фон моего пребывания: я почти полностью оставил в тени мою личную жизнь, которая, могу лишь сказать, была куда успешнее, чем амуры в стране с конвертируемой валютой; я ничего не упомянул о моих школьных друзьях, о грандиозном празднике в честь Маяковского, о первомайских демонстрациях, о физкультпарадах, о пионерлагере под Бердянском, о моем папе, который однажды – мир тесен! – увидел нас с Вальдемаром одновременно и был весьма удивлен.

Несмотря на мой неопределенный статус и постоянное опасение стать жертвой двойничества, жилось мне в СССР неплохо. Впрочем, здесь мало кому живется плохо, за исключением преступников (по причине суровости уголовных законов – германское влияние), диссидентов и евреев (да и то не всех – я уверен, окажись они в «свободном мире», скоро затосковали бы по советской прописке, гарантированной зарплате и музыке). Советский строй, действительно, стал той экологической нишей, в которой русский человек чувствует себя наиболее естественно. Я не стану играть роль заезжего иностранца, который, дабы заполучить внимание читателей, начинает с заявления о своей беспристрастности («Я расскажу только о том, что сам видел»), а кончает заведомой апологетикой («Если это коммунизм, то я тоже коммунист»). Я не был здесь иностранцем – в этом-то все и дело.

Основным отличием мироощущения советских людей от демократических россиян сразу оказывается его «просветительский» характер. Эти люди знают, что живут в самой лучшей стране мира, что цель жизни – в служении обществу, что в городе должно быть чисто, а в космосе должен быть мир. Отсутствие сомнения в этих истинах и есть счастье народа. По сравнению с нашим «электоратом» эти люди – неисправимые романтики, и в то же время их убеждения гораздо ближе к «цивилизованным», чем мировоззрение демороссиян. Нельзя сказать, чтобы они были благодушны: в их сознании существует особый мир борьбы – мир шпионских сетей, троцкистских наймитов, предателей и диверсантов, вредителей и врагов народа – сей термин до сих пор в ходу. Однако это удел ничтожной части общества – чинов МГБ и диссидентов, которые образуют своего рода взаимодополняющую структуру, и почти не заметны в повседневной жизни.

Всю свою жизнь советский человек может провести внутри одного из множества микрокосмов (есть микрокосмы науки, искусства, путешествий, детской культуры и т. д.), а «жизненные проблемы» здесь настолько смехотворны по сравнению с нашими, что совершенно не способны вернуть человека в реальный мир. Удивительная на первый взгляд жизнеспособность системы, которая в нашем варианте истории развалилась за несколько лет, объясняется прежде всего взаимным нежеланием власти и общества что-либо менять (в нашем мире подобный застой наблюдался последние 15 лет в Западной Европе, где даже главы государств не сменялись по два-три срока). Устойчивости положения способствует также полное отсутствие – по нашим меркам – информации о загранице. Точнее, информация о ней носит весьма односторонний характер. К примеру, любой советский школьник подробно расскажет о природе и истории Канады, может прибавить сюда кое-какие этнографические и статистические данные, но ничего не знает о повседневной жизни канадцев и, скорее всего, не видел ни одного канадского фильма. Переводная литература Дальнего Запада – преимущественно за авторством писателей-коммунистов, а фильмы об Америке, редко посещающие советские экраны, всегда исполнены социальной критики в стиле Сартра или Рея Брэдбери, так что у зрителей создается впечатление, что американцы весьма недовольны своим образом жизни. Большей популярностью пользуются американские фильмы о природе (Джеральд Даррелл, пожалуй, куда известнее Клинтона), хотя здесь пальма первенства принадлежит немцам (Бернгард Гржимек и др.) Вообще образ Германии и всей германской Европы на экранах – образ целого континента тишины и покоя, целой цивилизации, погруженной в созерцание своего прошлого. И это не так уж далеко от истины. Если в новостях говорят о загранице, помимо официальных сообщений из США или Англии обязательно передадут репортаж о марше бездомных или экологической катастрофе, а из Германии непременно будет весть об открытии очередного музея какого-то малоизвестного в СССР писателя или о театрализованном рыцарском турнире где-нибудь в Шварцвальде. Образ Рейха предстаёт неким Чистилищем, об обитателях которого стараются не говорить ни плохого, ни очень хорошего. Желтая опасность вносит особый, не имеющий аналогов в нашем мире, колорит в мировоззрение советских людей. Полувековое противостояние на Дальнем Востоке сделало ниппонскую тему самой воинственной и надрывной.

Потерпев поражение в Дальневосточной войне 1952 года, СССР берет реванш в искусстве, реванш если не победой, то хотя бы доблестью. За год моего здесь пребывания на трех каналах телевидения показали не менее об этой войне: сказывается отсутствие той Великой Отечественной, которая дала мощный толчок советскому искусству в моём мире. Здесь же поражение в войне с Ниппонией переосмыслено в ключе своеобразного жертвоприношения. При этом Ниппония интересует массовое сознание лишь с военной точки зрения, а ее культура и быт вновь оказываются в тени. Тропические же страны представляются, да и являются унылыми пространствами междоусобицы и разрухи, военных переворотов и средневековой бедности. Каждая из четырех держав подчеркивает именно свою созидательную роль в тропиках, а аборигенов считает недееспособными существами, которых нельзя бросить на произвол судьбы, но следует опекать и наставлять.

Когда тоталитарное общество после эпохи величественного классицизма вступает в эру благодушной инерции, перед ним встают две проблемы, от решения которых зависит само его существование – проблема восприятия окружающего мира, точнее, проблема существования в инородном окружении, и проблема молодёжной активности, которой надо дать выход, причем в благоприятном системе направлении. Первой проблемы, сделавшей нашу советскую идеологию неповоротливо эклектичной, здесь практически не существует: «заграница» не образует единого фронта, и возможные зарубежные влияния уравновешивают друг друга. Вторая проблема решена самым простым способом: жизнь каждого советского человека делится на две части – революционно-романтическую и социалистическо-реалистическую, если так можно выразиться. В первые два десятилетия своей жизни человек переживает метафизическую оторванность от окружающей рутины: он герой, в пять лет он мечтает стать великим спортсменом, в десять – космонавтом, в пятнадцать – танкистом. Советская культура предоставляет ему целый набор воображаемых ролей на периферии цивилизации. После двадцати лет, обычно после женитьбы, человек окончательно социализируется и конформируется. Динамичное развитие общества приводит к постоянной нехватке рабочих рук во всех сферах, и поэтому «лишние люди» отсутствуют. Три вертикали власти – советская, партийная и профсоюзная – без остатка поглощают всех честолюбивых потенциальных управленцев, а попытки правозащитных кругов привлечь на свою сторону чиновников остаются без успеха. Хотя в целом это общество интересуется жизнью каждого своего члена, личная жизнь каждого протекает в стороне от социальных процессов. «Лучше домосед, чем антисоветчик» – вполне справедливо полагают власти. Неверно думать, что в тоталитарном обществе отсутствует плюрализм. Просто расхождения во мнениях со стороны кажутся минимальными. К примеру, споры кейнсианцев и неоконсерваторов в американской экономической науке кажутся советским экономистам бессодержательными, поскольку оба направления признают основой экономики спекулятивный рынок товаров и услуг, а те же американцы считают споры сторонников колхозов и совхозов столь же бессодержательными, поскольку в обеих концепциях развития сельского хозяйства отсутствует свободная продажа земли.