– Я вот наполовину немец, наполовину русский. Это что же? одна моя половина будет всевать против другой?!

– Вот это и будет гражданская война, – заметил Андрей Титомиров, с которым мы все никак не могли выбрать подходящее время и найти подходящее место для поединка, ибо скучать нам не давали.

Месяц нас натаскивали в военном городке, а 29 сентября погрузили в машины и повезли на границу. Наш преподаватель Доберман-Пинскер, за месяц прочитавший офицерскому корпусу городка цикл лекций по философии, также сопровождал нас, растершись прямо у нас на глазах (женщин поблизости не было) крапивной эссенцией от ревматизма.

Не доезжая двадцати километров до погранзаставы, нас высадили и с песнями и всем снаряжением маршем пустили по лесной малохоженной дороге. На десятом километре все песни были пропеты, и дисциплина ослабла. Мы с Борисом и обоими Андреями говорили об англо-бурской войне (все мы, естественно, как и Луи Буссенар, сочувствовали бурам), а Борис умудрился на ходу нарвать в лесной подстилке каких-то ягод.

Погранзастава оказалась настоящим укрепрайоном (в советской военной доктрине до сих пор процветает ориентация на укрепрайоны, хотя в ниппонскую войну 52-го года они себя не оправдали). Длинная песчаная коса – наша территория – вдавалась в течение Амура. Дальше берег поднимался, и шли ряды дотов, противотанковых «ежей», минные поля и разветвленная система траншей и подземных ходов. За сопкой вне поля зрения неприятеля располагались жилые помещения и танковая база. Тут же находились сверхсекретные плазменные установки, похожие на гигантские прожекторы. Каждый метр приграничной полосы отслеживался замаскированными телекамерами, которые сразу же обнаруживали чужака, не имеющего особого кода. Нам тоже присвоили кодовые номера, которые ввели в машинную память электронного слежения.

Дисциплина здесь была явно ниже, чем во втором эшелоне, и мы после обеда преспокойно засели за преферанс. За окнами казармы все лупил дождь – вечный наш спутник на дальневосточной границе. Нас разбили на взводы во главе с лейтенантами, и нам достался совсем молодой командир – тоже заядлый картежник, как мы потом выяснили. Наш взвод определили на станцию слежения за территорией Маньчжурии, стоявшую на отшибе на высокой сопке и обозначенную серым, сливающимся с сизым небом аэростатом на привязи. Персонал станции как раз обедал в маленькой столовой с телевизором. Я глянул в программу, было воскресенье:

Слежение за маньчжурской территорией производилось не только с помощью аэростата (он менял окраску в зависимости от цвета неба и был почти невидим с ниппонских позиций), но и посредством множества электронных «глаз» и «ушей», установленных нашими лазутчиками на территории противника. Каждый такой «глаз» сообщался на особой волне с телевизором в зале слежения.

За ужином рыжий ефрейтор-белорус спросил у соседей, легионеров-евреев, как их зовут. Оказалось, Хаим Кричевский и Абрам Варшавский.

– У нас в деревне, – хохотнул ефрейтор, – Хаимом звали барана, а Абрамом – козла.

На следующий день я пошел в акустическую – станцию прослушивания маньчжурской территории неподалеку от нас. Там уже был мой секундант, который обладал музыкальным слухом. Оказывается, вся приграничная полоса нашпигована нашими микрофонами с неметаллическим покрытием, и поэтому ниппонцы не могут их обнаружить, разве что собственноручно перекопать все окрестности. У ниппонцев в тот день был какой-то праздник, и Борис дал мне наушники – послушать пение на той стороне. Мелодия напоминала советские песни тридцатых годов, а само пение те, кому в моем мире довелось побывать в Китае, могут сравнить с песнями хунвейбинов. Потом зазвучала речь не то на ниппонском, не то на маньчжурском языке.

Неделю спустя меня перевели в дозорные группы, отлавливающие диверсантов. Наша антидиверсионная группа из одиннадцати человек кралась по следам одной такой группировки, науськивая с десяток ищеек, которые, к их чести, не обратили на меня никакого внимания. К концу третьего дня поисков три диверсанта были убиты, а двое сдались в плен (у нас один раненый). Оставался еще один, который, видимо, сбился с дороги и далеко углубился в тайгу. Разбившись на три тройки, мы рассыпались по таежным дебрям. Нашей группе повезло: через двое суток, устав как сто собак и утопивши рюкзак с провизией в быстрой горной речке, мы напали на след. Ниппонец оказал яростное сопротивление – один из преследователей был убит, а другой сильно ранен. От гибели его спасла рация, в которою попала пуля и, отклонившись, прошла справа от сердца.

Раненый – тот самый ефрейтор – упал на колени и крикнул мне, чтобы я его бросил и продолжал преследование. Пока мы переругивались, а я пытался остановить хлеставшую из его раны кровь, ниппонец скрылся в речных зарослях к северу. Я гнался за ним полдня (никогда еще я столько не бегал в полной амуниции, впрочем, говорят, что ниппонские солдаты проходят в день до ста километров). Наконец, оба выбившиеся из сил, мы остановились метрах в ста друг от друга. Шел мелкий холодный дождь. Обессиливши, я упал в неглубокий овраг, и это спасло мне жизнь, потому что ниппонец в тот же момент выстрелил. Я стал стрелять и со второго раза попал в него. Он упал прямо на меня, и мне в первый момент показалось, что он ещё жив или вообще притворяется, но нет, убитый заливал меня кровью и не подавал признаков жизни. Зная коварство самураев, я нашел в себе силы перерезать ему горло. Вырвался протяжный свист и какие-то булькающие звуки. Около часа усталый, продрогший до костей, насквозь промоченный ниппонской кровью, я пролежал без движений. Наконец, голод и жажда заставили меня доползти до ближайшего ручья, чье журчание временами казалось мне долгим разговором.

Охотиться было не на кого: меня мутило, и слух заполнило стрекотание невидимой сороки. Крупными хлопьями стал падать снег, и сорока улетела. Напившись и почувствовав прилив сил, я встал и с большим факелом пошел в сгущающуюся темноту леса. Через два часа я понял, что заблудился: к западу, где по моим предположениям я должен был найти раненого ефрейтора, вставала высокая гряда, а ведь мы оставили ее слева, ещё когда втроем преследовали ниппонца. Когда совсем стемнело, я загасил факел и влез на высокое дерево, опасаясь – и не напрасно – волков. В неудобной позе, привязанный к стволу, я забылся чутким сном. Под утром под моим деревом подрались двое волков, но я разогнал их выстрелами из ниппонского пистолета. На завтрак у меня были ягоды какого-то кустарника, вроде бы не волчьи, а скорее напоминавшие рябину. Набив себе желудок и помечтав об убежавшем от меня волчьем мясе, я продолжал путь. Речка, через которую я перешел по поваленному бурей стволу кедра, показалась мне знакомой. Вскоре я нашел два трупа, основательно растерзанные волками, это были ефрейтор и другой легионер – тот самый Хаим Кричевский, над которым ефрейтор смеялся, и которого ниппонец убил первым. В его сумке, не тронутой волками, я нашел пару сухарей и пообедал, сидя на большом пне и считая годичные кольца. Вероятно, истекающий кровью ефрейтор стал добычей волков, или же они набросились на него, уже умершего.