Миссис Уинтер приписала несколько слов на оборотной стороне конверта и переадресовала письмо на больницу. Теперь, чем быстрее они там договорятся насчет приезда сюда Рейчел, тем лучше.

Другая телеграмма принесла ту же весть Гвилиму в санаторий: среди специфического запаха болезни, разлитого здесь повсюду, от маленького коричневого конвертика сразу повеяло духом далекой, «тамошней» жизни. Сообщение страшно взволновало Гвилима и вызвало у него тяжелый приступ кашля.

Сын! Значит, он назовет его Сильванус…

То-то малютка Рейчел обрадуется! Как бы ему хотелось увидеть ее лицо в ту минуту, когда ей дадут подержать маленького братца! Ну, теперь уж доктора должны отпустить его домой (а они и в самом деле намерены были в скором времени это сделать, потому что в его койке нуждались другие пациенты, не столь безнадежно больные, как он).

Малютка Рейчел… Как быстро долетит до нее эта весть? — думал Гвилим. Да, Уэльс — это вам не глостерские доки, там ей будет хорошо! Только больно уж это далеко и место дикое. Ведь его мать жила теперь в одинокой сторожке, которую занимал когда-то шлюзовой мастер — еще в те годы, когда сельское хозяйство было там в расцвете и на Ллантонских болотах действовали шлюзы.

И никто из них еще не знал, что Рейчел лежит в Пенрис-Кроссе в морге под казенным резиновым покрывалом.

Старуха мать Гвилима жила совершенно одна и во вторник, проделав пешком девять миль, кое-как добралась до Пенрис-Кросса, чтобы заявить об исчезновении ребенка. Она понимала: что ее сын — что бы он там ни писал — при смерти, а у невестки с часу на час должны начаться роды. Ей показали труп на столе, и она лишилась чувств. Через некоторое время она пришла в себя, но дар речи не сразу вернулся к ней.

Когда весть о происшедшем достигла наконец Мелтона, Огастин уже был на пути в Пенрис-Кросс для дачи показаний.

В ту осень на контингенте похолодало рано. Через несколько дней мороз, перешагнув пролив, прогнал сырую теплую дорсетскую осень прочь из ее владений.

В Мелтоне все мысли Мэри полны были трагической гибелью ребенка. Она бесплодно терзалась, не зная, как помочь Нелли, минуя несокрушимую преграду в лице миссис Уинтер. А теперь еще от холода мозги у нее совершенно отказывались работать. В Дорсете, разумеется, не бывало таких холодов, как в Центральной Европе, но в Мелтоне не было и таких огромных изразцовых печей, над которыми она посмеивалась когда-то в замке Лориенбург, не было и двойных рам, как не было центрального отопления. В английских домах было теперь ничуть не теплее, чем до войны, и тем не менее женщины перестали носить шерстяное белье, панталоны до щиколоток и длинные толстые нижние юбки так, словно бы во всех домах сразу сильно потеплело. Вот почему в огромном, продуваемом сквозняками Мелтоне Мэри зимой всегда чувствовала, что ей трудно думать: кровь устремлялась к замерзающим конечностям, оставляя мозг на самом скудном рационе. И поэтому зимой Мэри обычно переносила все свои раздумья в ванну, где горячая вода действовала на ее мозг, как солнце на черепаху: она откладывала до ежевечерней, предшествующей переодеванию к обеду ванны все наиболее сложные проблемы, и именно в ванне пришла ей в голову блестящая мысль о том, что Нелли с младенцем и ее больному мужу можно предоставить кров в «Эрмитаже».

В то утро миссис Уинтер сообщила Мэри, что доктора решили отправить Гвилима домой. Мэри была исполнена сочувствия, и в глазах ее, когда она предлагала миссис Уинтер свою помощь, появилось почти молящее выражение. Нелли, должно быть, в отчаянном положении; о том, чтобы Гвилим начал работать, «пока» не может быть и речи (это «пока» не могло обмануть никого, кроме самого Гвилима), а с больным мужем и грудным младенцем на руках Нелли тоже не может поступить на работу, даже если бы сейчас, когда кругом миллионы безработных, это ей и удалось…

Но миссис Уинтер покачала головой. Дело не в деньгах: за свою долголетнюю службу в разных домах ей удалось скопить почти триста фунтов; Гвилим, конечно, долго не протянет, и на этот срок ее денег хватит. Поддержать родную сестру — это прежде всего ее долг, посторонней помощи им не нужно. Однако миссис Уэйдеми так была огорчена, когда ее помощь отвергли, что миссис Уинтер сама расстроилась, глядя на хозяйку.

Впрочем, в другой форме помощь не зазорно было бы и принять. Если Гвилим «пойдет на поправку», им нужно будет поселиться где-нибудь в сельской местности, где-нибудь повыше, где хороший, чистый воздух, например на меловом плоскогорье… При упоминании о меловом плоскогорье лицо Мэри оживилось: она немедленно поговорит об этом с мужем. Однако Гилберт удивил ее: он неожиданно оказался несговорчивым. Он прямо-таки отчитал ее — надо же было предложить такое! Ну как может он предоставить этим людям коттедж! И Мэри даже не решилась признаться ему, что она, в сущности, уже пообещала это миссис Уинтер.

Пока Мэри лениво нежилась в теплой ванне, прикидывая в уме, что «Эрмитаж» может разрешить проблему, Гилберт уже повязывал вечерний галстук и тоже размышлял. После короткой партии в мяч с сыном доктора, казалось, следовало бы ожидать, что в душе его останется незамутненным то невинное чувство довольства собой, которое является главной наградой при любых физических упражнениях, если вам уже перевалило за тридцать и вы ведете сидячий образ жизни, но воспоминание об утренней размолвке с Мэри не давало ему покоя.

Конечно, это очень трагический случай… но тут дело в принципе. Однако он сомневался, что Мэри способна по-настоящему подняться до понимания того, почему он был тысячу раз прав, ответив на ее просьбу отказом, и это огорчало его, ибо он любил Мэри. А суть в том, что это люди пришлые, в то время как его первейший долг — помогать своим, и он пытался втолковать это Мэри. Коттеджей не хватает, даже новый плотник, которого он только что нанял, принужден сейчас снимать комнату, пока не освободится какой-нибудь из коттеджей. Но на Мэри это, по-видимому, не произвело впечатления (ее воображению рисовался умирающий Гвилим, мешая ей мыслить разумно). Плотник холост, чем ему плохо у Такеттов, возражала она. Почему бы ему не подождать?

Неужели Мэри не в состоянии понять, что это в корне неправильно — позволить каким-то сторонним людям поселиться в одном из мелтонских коттеджей, отдав им предпочтение перед коренными мелтонцами? Где-то должна быть проложена грань (настаивал Гилберт), иначе мы скоро потеряем возможность исполнять свой долг по отношению к своим людям, помогать которым — наша прямая обязанность. И нельзя долг каждого перед человечеством в целом сводить к личным взаимоотношениям между людьми: общественные обязанности человека, его служение идеалам Либерализма — вот в чем дОлжно видеть свой долг, а не в случайных добрых поступках, не в филантропии по мелочам. Ведь никто же не ждет от него, чтобы он помчался сейчас в Турцию, дабы лично спасти от резни двух-трех армян! Но он несомненно выступит в будущем месяце на митинге протеста против турецких зверств. И совершенно так же его долг и в том, чтобы откликнуться на бедственное положение этой семьи своим участием в кампании за расширение национального страхования, за улучшение жилищных условий бедняков, но вовсе не в том, чтобы дать приют одному из этих бедняков под своим кровом…

Худощавое лицо, глядевшее на Гилберта из зеркала, пока он повязывал галстук, должно было бы придать ему уверенности в себе: эта твердая челюсть, этот горящий негодованием взгляд серых глаз — несомненно, это лицо принадлежит Человеку Принципа. Но так ли уж дороги для Мэри Принципы? Вот что вселяло в него тревогу. Увы, Мэри слишком легко поддавалась воздействию иррациональных эмоций! Последнее время он отчетливо чувствовал порой, что в ней пробуждается неприязнь к любым априорным утверждениям, сколь бы разумны они ни были…