Но такого рода политическая осечка могла также означать, что осуществление великих замыслов будет теперь отложено надолго, и это вызвало бесполезные упреки в адрес Людендорфа, чье неуклюжее, дилетантское вмешательство разрушило тщательно выношенные планы Кара. Утешительно во всем этом деле только одно: Людендорф теперь скомпрометировал себя навеки. Да и это ничтожество, этот болван Гитлер — тоже. Он выбрал себе роль не по плечу и, как лягушка из басни, раздулся так, что лопнул. Теперь уж, слава тебе господи, мы не услышим больше о Гитлере! Разве что когда его поймают и водворят обратно в Австрию, как нежелательного иностранца.

Итак, доказавшая свою никчемность «белая ворона» уходит со сцены!

А вскоре эти события и вовсе позабылись. Ибо все семейство Кессенов было занято сейчас сугубо личной, семейной проблемой, заставившей их выкинуть на время из головы даже политику: как поступить с Мици, полностью потерявшей зрение?

На заброшенном чердаке было темно, летучие мыши беспрестанно проносились то туда, то сюда или висели, сбившись в кучу от холода. Кто-то спавший в углу под грудой меховых шкур зашевелился и застонал.

Юноше, почти мальчику — широко расставленные глаза закрыты, и черты лица искажены, — снится один из его «красных» снов, в которых кровь, кровь повсюду. Сегодня ему снится, что у него парализованы ноги и он ползком перебирается через груды трупов, а из распоротых животов выползают, как змеи, кишки и обвиваются вокруг него, и зазубриваются, и оплетают его, как колючая проволока. В зловонном, дымно-кровавом воздухе какой-то щебет… хотя не видно никаких пернатых существ…

На чердаке, мучимый кошмаром, лежит юноша с открытым, привлекательным лицом. Это Вольф, пропавший без вести брат Лотара, школьный товарищ Франца, его закадычный друг и поныне еще — его путеводная звезда.

Он пробуждается с полусдавленным криком. Губы у него пересохли, во рту привкус крови от кровоточащей десны (накануне он сам вырвал себе зуб). Он взмок от пота под своими шкурами, но в момент пробуждения ему почудилось, что он весь в крови. Усилием воли освобождаясь от пут сна, он тотчас заставляет себя воскресить в памяти тот день четыре года назад, когда его отряд пытался захватить сигнальную будку на Рижской железной дороге и он попал ногою в стрелку и упал на растерзанное, дымящееся от крови тело Генриха и лежал в этом теплом, как материнская утроба, месиве, пойманный в стрелку, словно в капкан, а вокруг на залитую водой равнину пули сыпались с плеском, как дождь.

Вольф зажег карманный фонарик. Из мрака выступила высокая, в человеческий рост, груда старых гроссбухов, усеянная пометом летучих мышей, ибо чердак, где прятался Вольф, служил своего рода складом старых бумаг и находился прямо под большими замковыми часами и резервуаром для воды, которым не пользовались со времен постройки замка. Два красных глаза следили за Вольфом из темноты, и в воздухе пахло лисицей.

Луч света от фонарика, переместясь, осветил какой-то покрытый паутиной предмет, похожий на огромную, свернувшуюся кольцом змею, — альпинистскую веревку, припрятанную здесь Вольфом. После потери прибалтийских земель все эти посвятившие себя убийству юноши — Вольф и его единомышленники — продолжали убивать «во имя Германии»… только теперь уже в самой Германии и тайно. Но после убийства Ратенау полицейская слежка ни на секунду не ослабевала, и Вольф, один из активных участников покушения, уже восемь месяцев не покидал своего убежища.

Два внимательных красных глаза заморгали, выхваченные лучом света из темноты, и Вольф потушил фонарик. Но он не решался снова погрузиться в сон и, чтобы не уснуть в темноте и немного утихомирить издерганные нервы, стал думать о своей Даме. Ибо прошлой зимой он вдруг самым романтическим образом без памяти влюбился в гулявшую в саду светловолосую девушку, которая даже не подозревала о его существовании.

Но сегодня ее образ ускользал от него, потому что сейчас он был весь во власти других видений, несравненно более могущественных: эта кошка в гостиной маленького, всеми покинутого помещичьего дома в ливонских лесах… Жирная белая кошка… Нервически улыбаясь, он стал припоминать…

В тот день они разыскивали одну канувшую как в воду разведывательную группу и набрели на этот скромный дом, укрывшийся среди сосен и берез. У крыльца цвели свежие, только что распустившиеся английские штокрозы; хотя время близилось к полудню, зеленые ставни на окнах были закрыты и дом казался погруженным в сон. Те, кто здесь обитал, покинули свое жилище, и оно опустело. Плотные ставни совсем не пропускали света, и, когда они с яркого солнца вступили в дом, глаза не сразу привыкли к темноте: пришлось постоять, прислушиваясь к тиканью часов, которые еще продолжали идти в гостиной, и подождать, пока глаза начнут видеть в полумраке. Вольфу в тот день исполнилось шестнадцать лет, и тиканье часов пробудило в его душе острую тоску по дому.

К тому же он еще услышал мурлыканье…

Но когда его расширившиеся зрачки начали различать предметы, он увидел, что комната завалена трупами — телами его пропавших товарищей.

Когда они вошли, кошка спала, в блаженной неге раскинувшись на диване, и довольно мурлыкала во сне. Потом она — уже спасаясь бегством — взлетела на верхушку стоявших на камине старинных часов и зашипела оттуда, царапая когтями гладкий мрамор и выгибая спину. Часы зажужжали и начали бить с мелодичным перезвоном.

Не помня себя от ярости, он схватил кошку и разорвал ее на куски. И при этом, поскользнувшись на залитом кровью полу, вывихнул себе ногу в щиколотке. Остальные бросились обыскивать усадьбу, но не обнаружили ни единой живой души, кроме коровы, которую тут же убили. Они убили бы даже грудных младенцев, попадись они тогда им под горячую руку.

И воскрешая все это в памяти, Вольф лежал и тоже тихонько мурлыкал от удовольствия.

Внутренний голос сначала погнал Вольфа на восток, в те отторгнутые земли, где была его родина и где шла война на свой страх и риск. Но внутренний голос, если ему слепо потворствовать, как это делал Вольф, норовит вцепиться в человека мертвой хваткой. И «внутренний голос» стал для Вольфа единственным законом, и его приказов; он уже не мог ослушаться.

Война давно была позади, но в эти годы сражений на прибалтийских землях, в годы скотского героизма Вольф вытянулся еще на один, последний дюйм, а душа его отлилась в ту форму, в коей ей предстояло пребывать до конца его дней. И веления внутреннего голоса были теперь всегда неизменно одни и те же: короткий простой приказ — убивать.

Укрывшись здесь, на чердаке, и лишившись возможности выйти и убить, Вольф стал подлинным изгоем, полностью отлученным от жизни, даже от тех ее теплых струй, которые текли в доме, где он укрылся. Ни одно дуновение жизни не долетало сюда — только медленное, тяжкое, глухое тиканье огромных невидимых часов над головой.

На крыше замка начали бить часы, и с последним ударом Мици пробудилась.

Стоял непроглядный мрак и запах меховых шуб. Ни проблеска света из окна, что напротив постели… Мици проснулась в непонятном волнении, с ощущением чего-то неотложно необходимого. Она потянулась за спичечным коробком, положенным возле свечи, и чиркнула спичкой… Но ничего не произошло. Она слышала, как зашипела, вспыхнув, спичка, но огонь не загорелся.

И только тут она вспомнила. Но разве… разве может человек забыть, что он слеп?

Нет, нет, нет! Конечно, эта внезапная слепота — всего лишь дурной сон, а теперь она проснулась — просто проснулась в Темноте!

Но этот запах меховых шуб…

Внезапно вся вчерашняя поездка на санях припомнилась ей… Нет, то, что сейчас ее окружало, было совеем не похоже на обычный ночной мрак, скорее, это было как бы нечто обратное видению вообще — полное отсутствие всяких зрительных восприятий. Просто Память перевела это на язык привычных определений и назвала «темнотой», за отсутствием всякого другого известного Ей эквивалента. Усилием воли Мици старалась снова воспринять это как «темноту», но напряжение только пробудило в утратившем свои функции зрительном нерве хаос странных бессмысленных ощущений — вроде тех, что, по словам дяди Отто, возникали порой в его ампутированной ноге.