(141) Риторически звучит вопрос, почему в 1930-х «Черный квадрат» вызвал ненависть, а «Девушка с персиками» снисходительное поощрение, почему остракизму и депортации из физического пространства подвергнут был Мейерхольд, а не Станиславский, Таиров, а не Немирович-Данченко, Пильняк, а не Фадеев, Введенский, а не, скажем, Шолохов, в «Тихом Доне» которого можно найти примеры куда более негативного отношения к новой власти, нежели в стихах обэриутов? Дело, конечно, не в том, что власть состояла из людей с обостренным эстетическим вкусом, не терпящим отступления от художественного канона, а в том, что эстетические пристрастия представляли и представляют проекцию социальных и властных отношений. Поэтому процедура структурирования поля культуры и, как следствие, репрессий по отношению к тем или иным позициям в нем, расправы с искусством вполне репрезентативна, ибо проявляет механизм перехода социального пространства в физическое.
(142) Ср. определение И. Смирновым особенностей сталинского террора: «Сталинский террор не государственный по своей природе (он направлен и против столпов государственной власти), но, если так позволительно выразиться, антропоцентробежный…» (Смирнов 1995а: 31). Однако точнее сказать, что террор позиционировал интенцию преодоления антропологических границ, а так как это преодоление оказывалось затруднительным, то само позиционирование интерпретировалось как «бесчеловечное» или «антропоцентробежное».
(143) Смирнов 1995а: 30.
(144) Как замечает Ханс Гюнтер, многочисленные лозунги, плакаты, знамена, портреты и скульптуры использовались для того, чтобы «задрапировать» далекую от совершенства реальность (см.: Гюнтер 2000а: 8). О властном дискурсе надписей на теле (применительно к советской культуре) см.: Конди 1999.
(145) Ср. утверждение Л. Геллера и А. Бодена о гомологичности поля соцреализма и его подкомплексов. То, что статусная и функциональная конфигурация повторяется в разных масштабах, есть результат процессов унификации и готовности к тотальной интеграции (см.: Геллер & Боден 2000: 291).
(146) Ср., например, следующее вполне симптоматичное высказывание Гуковского: «…человек-герой — не только результат, следствие среды <…>, но и творец среды. <…> А эта сила его, в свою очередь, заключается в том, что он сам несет в себе иное, новое содержание коллектива, т. е. тоже среды, что он и есть среда, коллектив, класс, народ, не переставая быть конкретной личностью» (Гуковский 1998: 102).
(147) Ср. утверждение того же И. Смирнова о том, что в пропагандистский знак верят именно потому, что он не поддается рациональному объяснению (Смирнов 1999а: 134). Но по этой же причине верят не только в пропагандистский знак, а просто верят, еще Тертуллиан говорил, рассуждая о Христе: «оттого и заслуживает веры, что бессмысленно» и «несомненно, потому что невозможно».
(148) Постмодернисты 1996: 27.
(149) Серто 1997: 42.
(150) См.: Липовецкий 1997.
(151) Казалось бы, здесь легко увидеть параллель между социалистическим реализмом и массовым искусством Голливуда и тоталитарным искусством Германии. Но важны не стилистические совпадения, а процесс присвоения власти. По замечанию Светланы Бойм, «при рассмотрении соцреализма в сравнительном контексте важно обращать внимание не просто на элементы стиля и стилевых совпадений с тоталитарной культурой Италии, Германии, Китая или Кореи или с голливудскими мюзиклами и рекламой, а рассматривать орудия борьбы и институты власти, помогающие „сделать сказку былью“» (Бойм 1995: 58).
(152) Бурдье 1994: 215. Ср. с утверждением Р. Барта о том, что даже классическое письмо заявляло о коренной причастности писателя к определенному политическому социуму и позиционирование (формирование письма) «значило в первую очередь вставать на сторону тех, в чьих руках была власть» (Барт 1983: 315).
(153) Рассуждая о неизбежной расплате писателя как производителя иллюзий, М. Бланшо справедливо замечал: «Писатель сам же первый и оказывается жертвой своих иллюзий; обманывая других, он одновременно обманывается и сам» (Бланшо 1994: 80).
(154) Достичь Москвы, по Кларк, означает достичь сакрального центра пространства, что в соцреализме можно сделать только символически (Кларк 2000а: 126). Ср. с героем «Москва-Петушки» В. Ерофеева, который также пытался, но так и не сумел увидеть Кремль.
(155) В том, что из того Толстого можно было взять не все, было естественно, ибо он интерпретировался как предтеча и его заблуждения легко объяснялись. Зато попытки расшатать реализм или выразить неверие в человека как такового отвергались, поэтому такие авторы, как Достоевский, убирались из школьной программы и объявлялись мракобесами.
(156) Лиотар 1998: 152.
(157) О поведении толпы и механизмах влияния ее на отдельных реципиентов см.: Odajnik 1976.
(158) Мандельштам 1987: 73.
(159) См.: Bourdieu 1987.
(160) Монсон 1992: 396.
(161) О причинах девальвации слова см. главу «О статусе литературы». По Гройсу, именно процесс «десталинизации» сделал очевидным тот факт, что завершение мировой истории и построение вневременного тысячелетнего апокалиптического царства окончились неудачей. «Весь мир вступил в постисторическую фазу именно потому, что — не без влияния сталинского эксперимента — утратил веру в преодоление истории, а там, где история не стремится к своему завершению, она исчезает, перестает быть историей, застывает сама в себе» (Гройс 1994: 71). Об очередной версии «конца истории», которую выявила уже «перестройка», см.: Фукуяма 1990.
(162) Ср. с изменением поля культуры уже в послевоенный период, когда тенденция к тотальной интеграции позволяет «системе допускать зазоры в конструкции, обеспечивающие ее гибкость и вентилирование». В качестве примера таких зазоров Л. Геллер и А. Воден приводят тот факт, что на протяжении всей ждановской эпохи К. Паустовский преподавал в Литинституте, хотя в те же годы он подвергается «непрерывным нападкам за стиль, несовместимый с героическим каноном, и публикуется лишь в периферийных изданиях» (Геллер & Воден 2000: 307).
(163) Бурдье 1993: 77.
(164) Об «образе врага» в культуре сталинского периода см. подробно: Понтер 2000d: 750–755.
(165) Ср. с системой концентрических окружностей, составлявших, по Кларк, основу советского физического пространства. Внешний круг — сама страна (периферия), первый внутренний круг — Москва, затем — Кремль (Кларк 2000а: 124). О границе как переходной зоне см.: Каганский 1999.
(166) Ср. с пониманием термина «частная жизнь» Хабермасом, для которого обособление частного (privât) идет по линии его противопоставления официально-государственной и чиновно-должностной сфере или просто «означает исключение сферы действия государственного аппарата» (Habermas 1984а: 24).
(167) Не случайно Б. Гаспаров к эпохам, тяготеющим к «тотальным утопическим идеалам», относит прежде всего 1910-1920-е и 1950-1960-е годы (см.: Гаспаров 1996: 8).
(168) Гройс 1994: 71.
(169) О сложных процессах трансформации пространства открыто циркулировавших в советском обществе текстов, а также о стратегии «оттепельных» публикаций см.: Чудакова 1998. Описывая ситуацию возвращения из ссылок и лагерей литераторов в 1954–1956 годах, М. Чудакова пишет: «Одновременно начинается: а) перепечатка их старых сочинений; б) печатание написанного в последнее десятилетие бывшими зэками в ссылках и лагерях и на свободе до реабилитации — это слово становится почти литературным термином (условие печатания); в) попадание на волне „оттепели“ в печать написанного в последние годы „в стол“ оставшимися на свободе…» (Чудакова 1998: 84).
(170) Гройс 1993: 17–18.
(171) Бурдье 1994: 162.
(172) См.: Пригов 1999.
(173) О проблеме соотношения традиций и новаторства в советской литературе см.: Мендель 2000: 492–502.
(174) Липовецкий 1995: 232. О механизмах деканонизации соцреализма в период «оттепели» см.: Гюнтер 2000b: 286–287.
(175) Как утверждает Гройс, уже в 1960-1970-х годах внимательному наблюдателю советской культурной сцены постепенно стало ясно, что все попытки преодолеть сталинский проект — на индивидуальном или коллективном уровне — фатально приводят к его репродуцированию (Гройс 1994: 74).
