— Что, тебе лучше? — спрашивает сосед, и Бобби отвечает:

— Немного.

Чуть погодя сосед вручает ему пульт от телевизора и скрывается в своей комнате, где он проводит дни, играя в видеоигры. В основном это «Квейк». Из-за запертой двери доносятся рев демонов и треск пулеметов.

Бобби бездумно переключает каналы и останавливается на CNN, в кадре попеременно появляются панорама Зоны Ноль, снятая сверху, и студия, где привлекательная брюнетка, сидящая за дикторским столом, беседует с разными людьми — мужчинами и женщинами — о событиях 11 сентября, о войне, о ликвидации последствий. Послушав с полчаса, он приходит к выводу, что, если это все, что слышат люди — пустую, слезливую болтовню о жизни, о смерти, об исцелении, — они, должно быть, ничего не знают. Эпицентр выглядит как грязная дыра, где несколько желтых машин разгребают обломки, — но это не передает того ощущения, которое испытывает человек, находящийся внизу, на дне этой пропасти, и тогда кажется, что она глубока и вечна, как древний разрушенный колодец. Он снова щелкает пультом, находит фильм про старину Джека Потрошителя с Майклом Кейном в главной роли и, выключив звук, смотрит, как сыщики в длинных темных плащах спешат по тускло освещенным переулкам, а мальчишки, торгующие газетами, выкрикивают новости о последнем зверском убийстве. Он начинает соединять и сопоставлять все, что говорила ему Алисия. Все. От «Я только что с похорон», и «Все люди продолжают жить дальше, но я еще не готова», и «Поэтому я прихожу сюда… выяснить, чего мне недостает», до «Мне нужно идти». Ее преображение — действительно ли он видел это? Воспоминание об этом так невероятно, но ведь все воспоминания — нереальны, и в эту самую минуту он вдруг случайно понимает всем своим существом, кем и какой она была, и, забрав туфельку, позволившую ей осмыслить, что с ней произошло, она всего лишь вернула себе свою собственность. Конечно, все можно объяснить иначе и принять эти другие объяснения было бы весьма заманчиво: поверить, что она — просто ожесточившаяся карьеристка, которая решила отдохнуть от корпоративного здравомыслия, но, придя в себя и осознав, где находится, чем занимается и с кем этим занимается, она стащила сувенир и скрепя сердце вернулась в свой мир кликанья — писать электронные письма, создавать сети, рассылать бумаги, фьючерсные контракты на закупку пшеницы, пить мартини, где какой-нибудь шустрый симпатяга из рекламного бизнеса в итоге задрючит ей мозги и потом будет рассказывать о ней свои «сучка-умоляла-сделать-это» истории в тренажерном зале. Вот кем она была, в конце концов, как бы там ни было. Несчастной женщиной, обреченной следовать своему несчастливому пути, которой хочется большего, однако ей не понять, как так вышло, что она сама себя заточила. Но то, что раскрылось в ней во время их последней встречи в «Голубой Леди», саморазоблачительный характер ее превращения… искушение обыденным не способно затмить эти воспоминания.

Проходит целая неделя, прежде чем Бобби возвращается на работу. Он приходит поздно, когда уже стемнело, и включили прожекторы; у него почти созрело решение сообщить бригадиру о том, что увольняется. Он предъявляет свое удостоверение личности и спускается вниз, в яму, высматривая Пинео и Мазурека. Огромные желтые экскаваторы не работают, люди стоят группами, и Бобби сразу же понимает, что недавно нашли тело, только что завершились формальности, и у всех теперь перерыв перед тем, как продолжить работу. Он медлит, прежде чем присоединиться к остальным, стоит у стены из гигантских бетонных плит — разбитых и сложенных друг на друга под углом, таящих в себе гнезда полумрака — чем глубже, тем страшнее. Он стоит там около минуты, и вдруг чувствует, что она — за его спиной. Совсем не так, как в книге ужасов. Никакого могильного холода, вставших дыбом волос или завывающих голосов. Все так, как тогда в баре. Ее тепло, аромат духов, нервная сдержанность. Но эфемернее, слабее — это едва ощутимое присутствие. Он боится, что, если повернется, чтобы взглянуть, это нарушит их тончайшую связь. Да и вообще, вряд ли ее можно увидеть. Это же не реклама книжки Стивена Кинга, она не будет висеть в нескольких сантиметров над землей, выставив ужасные раны, что убили ее. Здесь — часть ее души, менее осязаемая, чем облачко дыма, менее различимая, чем шелест или шорох. «Алисия», — произносит он, и ее воздействие становится ощутимей. Ее запах усиливается, ее тепло становится явственнее, и он осознает, зачем она здесь. «Я понимаю, тебе пришлось уйти», — говорит он, и после этого она словно обнимает его — всем теплом приближается к нему. Он почти касается ее тугой талии, ощущает хрупкость ребер, мягкость груди, как бы ему хотелось побыть с ней наедине. Хотя бы один раз. Но не для того, чтобы обливаться потом и сквозь сон обещать что-то, теряя контроль над собой, затем взять себя в руки и с горьким чувством разбежаться в разные стороны. А потому, что в большинстве случаев люди лишь частично принадлежат друг другу — как это было с ним и Алисией в «Голубой Леди», когда они только поверхностно знали о друг друге, лишь в общих чертах, не считая некоторых подробностей. Они были похожи на двух забавных человечков в центре старой картины, написанной масляными красками, мысли которых направлены на что угодно, но только не на то, чтобы познать все, что следовало познать, — и если бы тогда они чувствовали то же самое, что сейчас, в эту минуту, они постарались бы понять все. Они постарались бы признать то, чего не существовало, например дым, застилавший глаза. Древнюю науку общения с душой, истины, уступающие старым, но вновь опровергнутым истинам. В освобождении от желаний рождается совершенная самоуглубленность. Они разговаривали бы друг с другом, они позабыли бы о городах и войнах… И это не губы ее он сейчас ощущает, но вспоминает душевное волнение, владевшее им, когда они целовались — странное сочетание замешательства и чувственности, — но на этот раз добавилось еще одно чувство, не такое пылкое. Удовлетворенность, думает он. Тем, что помог ей понять. Тем, что сам понял назначение своей коллекции реликвий и для чего он сблизился с ней. Судьба или случайное стечение обстоятельств — неважно, теперь ему все стало ясно.

— Ты, Бобби!

Это Пинео. Ухмыляясь, он идет к нему прыгающей походкой, от той враждебности, что он не скрывал в прошлый раз, когда они были вместе, нет и следа.

— Старик, выглядишь хреново, знаешь ли.

— В самом деле? — откликается Бобби. — Так и знал, что ты скажешь это.

— А как же иначе? — Пинео в шутку толкает Бобби кулаком в левый бок.

— Где Карл?

— Пошел покакать. А он ведь беспокоился о твоей заднице.

— Да уж, готов поспорить.

— Ладно тебе! Знаешь, у него что-то вроде отцовского чувства к тебе проснулось. — Пинео сдвигает брови, изображая Мазурека, передразнивая его восточноевропейский акцент: — «Бобби мне как сын».

— Вряд ли. Он только и делает, что говорит мне, какой я придурок.

— Так это ж по-польски «сын», старик. У них там старые громилы так воспитывают своих детей.

Когда они начинают пересекать яму, Пинео говорит:

— Не знаю, что ты сделал с «сучкой-калькулятором», старик, но она в баре так больше и не появлялась. Должно быть, ты уделал ей мозги.

Бобби вдруг приходит в голову, что Пинео, наверное, злился на него из-за того, что он торчал все время с Алисией, и считает его виноватым — ведь у них был тройственный союз, удача на троих, единство духа, а он все испортил. Если бы все было так просто.

— Что ты ей сказал? — допытывается Пинео.

— Ничего. Просто рассказывал о нашей работе.

Пинео вскидывает голову и смотрит на него искоса.

— Что-то ты мне заливаешь. У меня глаз наметан на эти дела, как у моей мамочки. Между вами что-то происходит?

— Угу. Мы собираемся пожениться.

— Только не говори, что трахаешь ее.

— Я и не трахаю ее!

Пинео указывает на него пальцем.

— Ну вот, видишь! Черт!

— Ну, ты сицилийский ясновидящий… Класс. Почему бы вам, ребята, не править миром?