Она глубоко вздохнула, дожидаясь, пока пианист, послушный, как цирковая лошадь, сыграет вступление к простому блюзу, выбранному ею для первого номера. Девушка встала в центре сцены и низко поклонилась. Микрофона не было, но разве она когда-нибудь нуждалась в микрофоне?!

Ну что ж, прощай, мой милый,

До осени прощай.

Я уезжаю, милый,

В далекий чудный край…

Она покачала головой, картинно приложила руки к щекам, растянула губы в задорной улыбке. Голос звучал изумительно: глубокий, бархатистый, грудной, чем-то напоминавший южный закат.

Коль встречу я другого,

То не вернусь совсем…

Корри задорно подмигнула, стараясь протянуть последнюю ноту так, чтобы все уловили знойный чувственный оттенок мелодии. И по лицам обедавших поняла, что они покорены. Она знала, что петь. Американский блюз! Они проглотили его с жадностью, как мороженое в жаркий день. Кроме того, драма, заключенная в незатейливой песне, была понятна и доступна каждому. К счастью, среди посетителей оказалось несколько американцев. Они хлопали и одобрительно свистели громче всех. От лирического блюза Корри перешла к веселой песенке-скороговорке и через три минуты, торжествующая, запыхавшаяся, спустилась вниз и попала прямо в объятия управляющего.

– Так не пойдет! – взволнованно прошипел он, провожая ее в каморку, которую девушка делила с Анни, настоящей танцовщицей, истинной «красоткой кабаре». – Вы разорите меня! Во время вашего выступления никто и бутылки вина не заказал!

– Месье Грассе, – возразила Корри, дрожащей рукой вытирая румяна со скул, – не волнуйтесь. Как вы называете ту жидкость для чистки унитазов, которую подаете клиентам? Домашнее вино? Десять, в крайнем случае пятнадцать франков за бутылку? Вам нужны посетители с толстыми бумажниками, предпочтительно американцы. Я приведу их вам. Гарантирую – еще неделя, и вы начнете подавать шампанское. Сами знаете, сколько оно стоит.

Корри играла наверняка. Управляющий был алжирцем, «черноногим», одним из десятков тысяч, наводнивших Париж после объявления независимости Алжира, а следовательно, человеком практичным.

– Договорились. В вашем распоряжении неделя. Но пожалуйста, пойте что-нибудь повеселее. Публика приходит в «Золотую кошку» развлекаться, а не плакать.

Корри засмеялась. Что бы он ни говорил, а репертуар она не изменит! Хлопанье пробок от шампанского будет лучшей музыкой для управляющего. Тот оценивающе оглядел девушку и положил руку на ее обнаженное плечо:

– У вас талант, малышка. Мужчина моего положения поможет вам сделать карьеру.

Корри бесстрастно взирала на него сквозь полуопущенные ресницы, и это, как ни странно, возымело желанный эффект. Грассе пожал плечами и отнял руку.

– Благодарю, месье Грассе. Я рада, что мы друг друга поняли. – Она вежливо открыла перед ним дверь. – Неделя. Обещаю.

Ее предсказание сбылось. В публике начали появляться дамы в вечерних платьях и мужчины в смокингах. Мгновенно поняв свою выгоду, управляющий развесил перед входом в клуб огромные фотографии Корри. Когда он спросил ее сценическое имя, Корри, не колеблясь, ответила:

– Коломбина.

Это было маленькой местью, единственной попыткой восстать против той смирительной рубашки, в которую заключила ее судьба. Потому что она считала эту работу чем-то вроде тюрьмы, несмотря на то что число почитателей росло. Это они громко выкрикивали названия ее песен и шикали на каждого, кто смел опоздать к выходу Коломбины. Она знала, чего от нее хотят: ежедневного спектакля, повторения одной и той же надоевшей рутины, – и с угрюмой решимостью выполняла свои обязанности, хотя временами едва удерживалась от желания спеть что-то настоящее, что потрясло бы завсегдатаев, заставило их лить слезы, страдать, и мучиться.

Но Корри была профессионалкой и честно делала свое дело с одной-единственной целью – выжить.

И она выживала, как умела, хотя это оказалось нелегко. Слишком наивна она была, слишком многому приходилось учиться на ходу. Как одним только ядовитым взглядом и ехидным словцом избавляться от слишком неприличного внимания мужчин, от прикосновений назойливых рук. Как проходить мимо кондитерских с опущенными глазами, сжимая в руке кошелек. Как растягивать булочку на два дня и все же появляться на сцене, хотя голова кружилась от голода и сигаретного дыма. Как не замечать грязных полов и облупившихся стен и притворяться, что находишься совсем в другом месте, на залитом солнцем пляже, у подножия покрытого зеленью холма…

Все долгое удушливое лето она пела и сберегала каждый су. И как только накопила достаточно денег, отправилась к месье Бейеру. Зная, что он вряд ли одобрит ее занятие, Корри решила ничего не говорить. Пусть будет так. Лучше когда работы столько, что не остается времени думать.

Но по ночам, возвращаясь в маленькую комнатку на верхнем этаже отеля, она часами не могла заснуть от удушливой жары. Вставала с постели и долго глядела на темные крыши и залитые огнями улицы, вспоминая рассказы матери о Марии Каллас. Однажды в маленьком итальянском городке она пела у окна, и из темноты раздался мужской голос, подхвативший арию, самый страстный, самый чудесный голос из всех, слышанных ею. Их дуэты продолжались каждую ночь, но Мария так и не узнала, кто был ее партнером. Незнакомец навсегда остался лишь голосом во мраке, донесшимся из грез.

Может, так действительно лучше? Как ни пыталась Корри, все-таки не смогла забыть Гая. Она пела, ходила говорила, будто лунатик, ожившая кукла. Ничто не казалось реальным. Иногда она задавалась вопросом, уж не сошла ли с ума. Ей постоянно слышались его шаги на лестнице, обращенные к ней вопросы, оклики и смех. Она почти не могла есть, но иногда умирала от желания снова попробовать землянику, икру и устриц. Как-то Корри даже потратилась на блинчики, наполненные кремом «Шантильи», но обнаружила, что они оставляют во рту вкус кожи и мыла для бритья.

Дорогой Арлекин! Что со мной происходит? Почему я не могу выбросить его из головы? Что в нем такого особенного? Обычный организм, состоящий из клеток и молекул, как все люди, и тем не менее мне кажется, что, если увижу его на улице, брошу все, откажусь от будущего, о котором мы мечтали, лишь бы вновь почувствовать тепло его руки. Должно быть, я совсем обезумела. Господи, только бы знать, сколько еще продлятся эти муки. Иногда мне чудится, что я вылечилась и почти не думаю о нем, но по ночам он снова оживает, и я просыпаюсь в слезах.