— Задуй свечи, — тонким, совсем не своим голосом произнесла я.

В темноте будет легче. Не так стыдно.

Тихие шаги — и тьма перед закрытыми веками сделалась совсем тёмной. Сжавшись в комок, я слушала, как эти же шаги приближаются к постели, и чувствовала, как на неё опускается чужая тяжесть. Вот одеяло натягивается, и тяжесть оказывается рядом. Пока — не касаясь, но заставив меня дрожать. Кажется, мне положено выпрямиться и лечь на спину… я пытаюсь, но ноги и руки отказываются подчиняться, и я так и остаюсь лежать на боку. Жмурясь, прижав ко рту сжатые кулаки, ожидая прикосновения, словно удара; но его всё нет и нет, и вместо прикосновений я чувствую лишь пристальный взгляд на своём лице.

А следом с меня рывком сдёргивают одеяло, заставив вздрогнуть — и я слышу глухое:

— Одевайся. И уходи.

Это заставляет меня открыть глаза. И, когда они привыкают к темноте, увидеть, что Том сидит в постели: в рубашке, которую он не стал расстёгивать, и кальсонах.

В неверном лунном свете трудно рассмотреть выражение его лица, но даже так, даже сквозь маску бесстрастия, которую он попытался нацепить, я снова читаю на нём отчаяние.

Том ведь не Гэбриэл, чтобы действительно уметь носить подобные маски.

— Что?..

— Ты правда думаешь, будто я смогу сделать то, что должен сделать, зная, что так тебе противен?

Это заставляет мне тоже сесть. А мой страх — смениться озадаченностью.

Миссис Ригби, та бедная словоохотливая вдова, что-то говорила о том, будто иногда у мужчин не получается сделать то, что нужно для рождения детей. Если они стары, пьяны или не желают женщину, с которой ложатся в постель. Или просто не в настроении. Гм…

Щурясь, я вглядываюсь в лицо Тома. Когда глаза окончательно смиряются с тьмой, одну за другой разбираю эмоции на его лице, будто снимая луковую шелуху.

Чтобы за неубедительным бесстрастием и вполне убедительным отчаянием различить тот же голод, что тогда, в саду, когда он меня поцеловал.

— Но ты же… хочешь этого, — неуверенно, шёпотом говорю я.

— Хочу. И от этого чувствую себя ещё большим подлецом. Учитывая, что ты сейчас похожа на ребёнка, который прячется под одеялом от Чёрной Аннис.[36]

— А если хочешь, в чём дело?

Пару мгновений Том смотрит на меня. Затем смеётся: коротко, неловко, бесконечно горько.

— Боги, я о моральной стороне. С физической у меня всё в порядке, можешь не беспокоиться.

Удивительно, но это вновь заставляет меня злиться, и злость окончательно вымещает страх.

— Ты всерьёз считаешь, что в данной ситуации мы можем позволить себе роскошь думать о моральной стороне? — уже во весь голос сердито уточняю я. — Я принесла у алтаря ложные клятвы. Я легла в постель с мужчиной, которого не люблю, будучи влюблённой в другого. И если я как-то примирилась со всем этим, ты тем более примиришься.

— А ты действительно примирилась?

Я молчу. Не ответив, снова ложусь: на сей раз — на спину, во весь рост, вытянув руки вдоль тела и больше не пытаясь укрыться.

— Делай то, зачем мы здесь, — в мой голос пробивается та бесконечная усталость, что овладевает всем моим существом. — И ты мне не противен, можешь не волноваться.

— Неужели?

— Меня не тошнит от твоего присутствия рядом со мной, если ты об этом. Было бы странно, если б я двенадцать лет дружила с тем, чьё общество или прикосновение вызывает у меня тошноту. — Я закрываю глаза. — Приступай.

Какое-то время он не шевелится и ничего не говорит. Затем придвигается ближе, и я наконец чувствую его руку на своём обнажённом плече. Том зачем-то снова поворачивает меня набок — я позволяю ему это, чувствуя себя тряпичной куклой, — и, прижав к себе, обнимает.

Крепко, словно успокаивая после кошмара.

Когда мы были маленькими, он обнимал меня точно так же. В те редкие моменты, когда мне становилось страшно. Иногда лорд Чейнз милостиво позволял Тому ночевать в Грейфилде, и тогда мы, начитавшись всяких жутких историй, отправлялись на чердак искать боуги[37] или гадать на лунных бликах в пруду. Для этого требовалось задать вопрос, глядя на лунную дорожку. Если вода останется спокойной — ответ «нет», если пойдёт рябью — «да»…

От воспоминаний о детстве и спокойных объятий Тома мне перестаёт быть холодно. Мне тепло и сонно, и на несколько мгновений я даже забываю, зачем мы здесь; кажется, сейчас мы просто возьмём да и уснём так в обнимку… но в этот миг чужие губы касаются моего лица. Сначала робко, потом, не встречая сопротивления, — увереннее, от волос и лба спускаясь ниже.

Когда чужая ладонь скользит по телу, мне действительно не противно. И не приятно. Скорее грустно, оттого что я разом перестаю чувствовать и тепло, и что-либо другое, даже прежние холод и страх. Внутри всё деревенеет, и я вновь превращаюсь в статую. Забавно… казалось бы, Гэбриэл делал почти то же самое, а я лежу, закрыв глаза, и всё равно не вижу, кто передо мной. Только это не мешает помнить и понимать, что губы — не те, и пальцы — другие. Дрожащие, нетерпеливые. Их прикосновение не ласкает прохладным шёлком, от них не пахнет полынью и миндалём.

До этого я не задумывалась, может ли ночь с Томом заставить меня ощутить то же, что творило со мной одно прикосновение Гэбриэла. Мне казалось совершенно естественным, что нет. Но понимание, что действительно не заставляет и не может заставить, странным образом успокаивало.

Делая вину моего предательства самую капельку меньше.

Когда дыхание Тома обжигает губы, я отворачиваю голову. Поцелуй — уже слишком. Слишком личное. Что-то, чего я не могу ему отдать, как и свои чувства.

Это заставляет его замереть.

— Ребекка, ты… неужели тебе обязательно делать из этого пытку? — голос Тома звучит на пару тонов ниже прежнего. — Ты… тебе могло бы… быть хорошо. Для женщин это не всегда неприятно, я знаю.

С моих губ помимо воли срывается негромкий смешок.

— Мне не может быть хорошо. Не с тобой. — Я смотрю в темноту балдахина, слегка колышущегося на сквозняке над нашими головами. — Я здесь не для того, чтобы получить удовольствие. Я здесь не потому, что мне этого хочется. И пошла к алтарю не для того, чтобы ублажить тебя или себя, а чтобы спасти твою жизнь.

Он садится — рывком, и вздёргивает меня за плечи. Я не сопротивляюсь, спокойно встречая его взгляд во тьме, которая сейчас уже почти не кажется тёмной.

— Кровь — вот всё, что ты готова мне отдать? — его голос звучит так тихо, что даже в окружающем нас безмолвии я едва его слышу. — Не душу, не сердце, не тело?

Так ты ещё на что-то надеялся… бедный, бедный Томми. Надеялся, что своей любовью сумеешь растопить моё сердце, очарованное колдовством злого фейри? Будто из нас двоих я — та, кого надо спасать.

Грустно, так грустно…

— Как раз тело я тебе и отдаю.

— Нет. Не отдаёшь. Ни тела, ни даже поцелуя. Только эту проклятую кровь. — Пальцы на моих плечах судорожно сжимаются, и я ощущаю, как его ногти слегка врезаются мне в кожу. — Отдать и позволить взять — очень разные вещи. Позволить не потому, что желаешь, чтобы взяли, а потому что нет иного выхода. Это насилие, не ночь любви.

Это заставляет меня нахмуриться.

— Думаешь, при таком раскладе исцеление не сработает?

Том снова смеётся.

На сей раз смех его почти безумен.

— Это всё, что тебя волнует?

— Да, — я не задумываюсь над ответом. — О любви речи и не шло.

Том долго молчит, прежде чем задать следующий вопрос.

— Предлагаешь мне жить не только убийцей, но ещё и насильником к тому же?

— Тебе — насильником. Мне — портовой девкой, — я говорю это с тем же равнодушием, которое сейчас владеет мной, позволяя не стесняться подобных слов. — Равноценный обмен.

Когда Том яростно встряхивает меня, сердце сжимается в лёгком испуге — но следующие за этим слова немного его успокаивают.

— Не смей, — он почти рычит. — Не смей так говорить о себе, слышишь?