С детства обожаю театральные репетиции. Иногда Тошкина мать брала нас с собой в Малый, где играла третьего лебедя в четвертом ряду. И мы сидели мышками в директорской ложе, впитывая таинственную, полную чудес и приключений атмосферу дневного театра. Мы не слишком вслушивались в ругань режиссера и осветителей, в разговоры за сценой – о детских колготках и выборах в мэрию. Мы представляли себя там, на сцене, то Ромео и Джульеттой, то Сирано и Роксаной.

Сейчас Тошка был капитаном Фебюсом.

А я – автором сценария.

Как странно иногда поворачивается жизнь! Я мечтала, чтобы он признавался мне в любви, стоя под балконом, а я бы протягивала к нему руки и отвечала: да, мой Ромео.

Я на балконе. Тошка – внизу. Париж в декорациях. Оркестр играет проникновенную мелодию, скрипки плачут внадрыв, и Тошка падает с кинжалом в спине… Но я смотрю не на него. Мой взгляд прикипел к Бонни, я не могу оторваться, я заворожена…

– Стоп, стоп! – оборванная сердитым режиссерским криком, мелодия расползается нестройными скрипами и визгами, затихает. – Ансамбль, это никуда не годится! Джерри, какого черта, что они делают?!

Это Том, если кто не догадался. Стучит ладонью по бортику оркестровой ямы, раздает ценные указания и страдает, страдает от общей бездарности, тупости и разгильдяйства.

– Что ты велел, то и делают! – орет в ответ Джерри. Костюмов пока нет, он в трико и извечной белой, насквозь промокшей майке-алкоголичке. Я не очень понимаю, о какой такой лестнице они спорят, и чем Тому не нравится сцена. Впрочем, я вообще плоховато понимаю, что происходит. С декорациями, на большой сцене, все выглядит совершенно иначе!

А главное, Джерри… Бонни… знакомое, родное парнокопытное хамло. Знакомый и родной итальянский мат. И мое сердце заходится от одного только звука его голоса. Больше всего на свете мне хочется позвать: Бонни, посмотри наверх! Но я молчу.

Тихо сажусь в кресло. Надвигаю бейсболку на глаза. Вряд ли он узнает меня, даже если посмотрит наверх. Да и не посмотрит. Мало ли любопытствующих тут бродит, на всех не насмотришься. К тому же зал затемнен, не совсем, как во время спектакля, а до сумерек. Слегка подсвечен режиссерский пульт, и полностью освещена сцена. Пока еще – равномерно, только первый этап притирки к декорациям.

Сейчас это все мало похоже на мюзикл. Больше на беспорядочную суету.

Том и Джерри, наконец, нашли виноватых.

– Подвиньте уже кто-нибудь эту лестницу! Да не туда! Тупицы… нет, это не вам! Левее! Чтоб вас!..

Оказывается, дирижер тоже умеет материться по-итальянски, даром что на вид – чистый скандинав. Но ему положено, все же итальянский – интернациональный язык музыки. И театра. И объяснений с рабочими сцены всех национальностей и вероисповеданий.

Минут через пять несчастная лестница оказывается на месте. В чем разница, я так и не поняла. Полметра влево, полметра вправо – выглядит совершенно одинаково. Однако, господа режиссеры довольны, господин дирижер стучит палочкой по пюпитру, оркестранты прекращают обсуждать последнюю игру Манчестер Юнайтед и летние цены в Марокко. Ансамбль отставляет бутылки минералки и с вялым любопытством поднимает взгляды на Тома.

– Выход газетчиков, – распоряжается Том.

– С семнадцатой цифры, – переводит для своих дирижер, дает ауфтакт…

– Стоп-стоп-стоп! – ровно через три такта машет рукой Джерри. – Совершенно не тот темп! Разве у вас написано «колыбельная»? Быстрее!

Дирижер дергает плечом, но не спорит.

– Семнадцатая цифра.

Вот теперь – нужный темп, лестница в правильном месте, ансамбль проснулся и не ломает ноги. Сцена идет. Я помню, как Джерри ставил ее, помню, сколько раз сам показывал каждую партию, каждое движение – ансамблю, Тошке, Мартину. А сейчас он сам танцует Эсмеральдо, и я снова смотрю на него, и прошу: обернись. Пожалуйста. Прямо сейчас, со сцены, увидь меня! Догадайся, что я здесь!..

И отшатываюсь от перил, едва он поворачивается в мою сторону и поднимает взгляд.

Услышал? Почувствовал?

Его лицо непроницаемо, словно стены Нотр Дама. Губы сжаты, плечи напряжены. Он смотрит вверх всего секунду… две… Почти на меня. Но не видит. Я знаю. Здесь слишком темно, а свет ему в глаза.

Две секунды. Ритм сцены сломан, Том опять стучит по деревяшке и возмущается, дирижер опять командует семнадцатую цифру. Бонни Джеральд кидает еще один короткий взгляд на левую сторону бельэтажа, в его глазах мелькает тоска, он резко разворачивается…

– Безмозглые каракатицы! – разносится по залу, – я вам костыли закажу, если вы не способны передвигаться по сцене на своих двоих!..

Сцена продолжается итальянским и английским матом на два голоса.

А я, вытерев мокрые глаза и ругая себя за трусость, тихонько выскальзываю в фойе и набираю Люси:

– Ты еще на работе?

– Где ж еще. Встретимся?

– В фойе бельэтажа, левая сторона.

Люси фыркает и отключается. Через пять минут мы покидаем театр и идем по Бродвею, переливающемуся вечерними огнями.

– Зря ты его не окликнула, – говорит Люси, когда мы заканчиваем ужинать.

Я пожимаю плечами. Может быть и зря. А может быть, нет.

– Я хотела его услышать.

– Через неделю, не раньше, – Люси очень внимательно смотрит на меня. – Тебе самой это нужно. Поговори с ним. Хватит уже тянуть кота за яйца.

Я киваю.

– Ты права. Нам пора поговорить.

Люси уезжает на такси, а я иду домой пешком. Здесь совсем близко, а мне не помешает немного воздуха. Я решилась. И жить сразу стало проще. Сколько ж можно бояться!

Да. Я прочитаю его письмо, позвоню – и мы увидимся. Может быть, даже сегодня? Наверное, он только закончил репетицию…

У самого подъезда я понимаю, что бегу. Домой. К Бонни. Мне легко, мне наконец-то легко! Я хочу его видеть, сегодня, сейчас!.. Лифт несет меня вверх, и я смотрю на вечерний Нью-Йорк, зная, что где-то там – мой Бонни. И мне все равно, кого он любит: мадонну, мисс Кофи или девушку лучшего друга. Он любит меня, глупую трусливую дурочку. Но я больше не буду трусить. Хватит. Я просто возьму эти чертовы розы, прочитаю его записку и позвоню ему… сейчас, прямо сейчас!..

Я отпираю дверь своим ключом, включается свет в холле – и…

Ни цветов, ни письма. Столик пуст. И вешалка пуста, нет на ней джинсовой куртки с запахом «Кензо». И пиджака Кея нет.

Машинально смотрю на часы: девять двадцать вечера. Похоже, у Кея сегодня тяжелый день, обычно он к девяти уже дома.

 Ладно. Наверное, у Бонни сегодня тоже тяжелый день. Но это не повод откладывать. Я решила – и я сделаю это. Прямо сейчас.

Скинув туфли и кивнув выглянувшей на звук Керри, я достаю телефон. Нахожу номер Бонни. Сто тридцать четыре вызова. Последний – сегодня днем. Ты очень настойчив, Бонни Джеральд. Ты не трусишь, как некоторые. И это хорошо.

Хорошо, что ты ждешь моего звонка.

Глубоко вздохнув для храбрости, я нажимаю «вызов», прикладываю смартфон к уху… и слышу:

– Абонент недоступен. Пожалуйста, перезвоните позднее.

Позднее?

Телефон чуть не выскальзывает из моих пальцев. И сердце падает. Я недоуменно смотрю вокруг, не понимая, кого спросить: как же так? Почему? Он же… он же всего час назад был на репетиции… он же звонил днем! И утром… утром принесли фиалки… Он же не мог передумать? Или мог? Если кто-то видел меня в театре и сказал ему – он мог обидеться… решить, что я не хочу его видеть…

Господи. Какая глупость! Несусветная глупость! Просто выключен телефон, потому что репетиция не закончилась. Или забыл включить после репетиции. Да мало ли! Я сама постоянно забываю его включить!..

– Мисс Ти, вы будете ужинать? – тихий вопрос Керри привел меня в чувство.

– Только апельсиновый фреш минут через пятнадцать. На террасу, пожалуйста.

– Ванна для вас готова, – с непроницаемым лицом сообщает Керри и беззвучно исчезает.

Как привидение.

А я, как еще одно привидение, бреду в ванную, стараясь не думать: почему? Почему именно сегодня он отключил телефон и не прислал записки? Ведь не может же быть, что я передержала паузу, и ему просто надоело биться в закрытую дверь?