— Да здравствует Франка! — завопил Лорд.

Подхватил дивчину, впустившую нас в дом, поднял и так быстро закрутил по залу, что та аж ногами задрыгала и завизжала:

— Пусти, дурило, сейчас как в лоб заеду!

За столом сидел Болек Комета. Лорд, заметив его наконец, руками взмахнул широко и объявил:

— Ну, Владку, точно мы на небо попали! Вон солнце, — и указал на старшую, полную и мощную женщину, — а вон и звездочки, — показал на каждую из трех девчат. Напоследок показал на Болека:

— А вот и комета! Все в комплекте.

Зузя Калишанка, хозяйка дома, собрала на стол. Поставила миску с вареной картошкой — пар с нее валил аж до потолка — и большую мису простокваши.

— О-о, простоквашка с бульбою, объемся! — простонал Лорд, облизывая кончики пальцев. — Как ты на бульбочку. Комета, а?

— Угу, — отозвался тот, уже в доску пьяный.

— Зузенька, сладенькая, мне бы водочки на душу!

— Ага. Чтобы мне тут наделали разгону.

— Ну разве ж ты нас не знаешь, ангел мой? — спросил Лорд медовым голоском.

— То-то, что знаю. Потому и не дам.

Но отпиралась пани Зузя недолго. Принесла бутыль, поставила на стол. Комета оживился и вдруг обрел дар речи:

— Скажу и докажу, хлопцы: нет порядка на свете! — изрек сварливо. — Холера ясная, куда все подевалось? Ни выпить, ни позабавиться. Антония, и того нету.

— Нету. Так обойдешься. В такой компании, — Лорд подмигнул девчатам, — и без музыки хорошо.

Пани Сусанна Калишанка с молодости трудилась, торгуя ласками. Все три ее дочки пошли по той же дорожке. Глядя на них, трудно было поверить, что близкая родня, что мать с дочерьми. Младшая, Олеся, была пухлая блондинка. Средняя, Франка, была шатенка, такая же высокая и крепкая, как мать. А мать была рослой брюнеткой. Несмотря на возраст, Зузя очень неплохо выглядела и «работала» наравне с дочками. У некоторых гостей, в особенности тех, кто постарше, пользовалась даже большим спросом, чем дочки: мастерица была в любовном деле.

В ту ночь переспал я с Олесей. Очень она мне понравилась. Что-то похожее было в ней на сестру Трофиды, Гелю.

А Болек Комета смылся, как только выпили всю водку.

— Мочиморда он, — заключил Болек Лорд. — За водкой на край света потащится.

Осень. Золото висит на деревьях. Золото кружится в воздухе. Золото шелестит под ногами. Море золота вокруг.

Мы ходим по золотым коврам. И время то, когда глухие осенние ночи надолго окутывают землю, зовется у нас «золотым».

Граница в это время так и кипит. Группа за группой ночь за ночью идут за нее. Контрабандисты работают на износ. Пропивать заработанное времени почти не остается. Света дневного не видят — днем отсыпаются от ночных трудов.

Я похудел и почернел. Трофида тоже. Но я стал намного сильнее и выносливей чем тогда, когда впервые пошел за границу. Теперь для меня тридцать километров за ночь по оврагам и буеракам с тридцати-, а то и сорокафунтовой ноской за плечами — сущий пустяк. Одиннадцать раз уже ходил за границу. Стреляли в нас несколько раз. Когда впервые услышал свист пуль в темноте, даже весело стало. Знал: попасть в темени трудно, и вовсе за себя не боялся.

Мне казалось: в ночь мы выходим как в море, погружаемся в вязкую темноту. И, как морякам, грозили нам в ночи беды, но мы всегда уходили от них и доплывали до пристани.

Если снять глухой осенней ночью с границы покрывало мрака, увиделись бы повсюду бредущие к границе группы контрабандистов. Идут по трое, пятеро, вдесятером или даже больше. Большие группы проводят знатоки границы и пограничья, искушенные машинисты. Малые идут большей частью на свой страх и риск. Идут и женщины, по нескольку одновременно, чтобы за золото, серебро и доллары купить в Польше товар, который можно с большой выгодой продать в Советах. Есть и вооруженные партии, но их очень мало — контрабандисты оружия не носят. А если кто и берет с собой ствол, то и его бросит, если видит, что поймали их «хамы» — их обрезов контрабандисты боятся больше всего. Со стволами всегда ходят Алинчуки, Сашка да еще некоторые, у кого есть веские причины вооружаться.

Без покрывала темноты открылись бы и хищники пограничья, хлопцы с обрезами, карабинами, револьверами, топорами, вилами и дубинами, выслеживающие добычу. Обнаружились бы время от времени и банды диверсантов, пара-тройка человек, а то и несколько десятков с револьверами, карабинами, иногда даже и с автоматами. А с ними на пару и скамеечники, перегоняющие краденых коней из Советов в Польшу и из Польши к Советам. Наконец, увидели бы и вовсе странную фигуру, пробирающуюся по пограничью, крадущуюся через границу в одиночку. Идет зачастую самыми опасными дорогами с револьверами в руках, гранатами на поясе, со стилетом за голенищем. Это шпион. Старый, опытный, чудом уцелевший после десятков стычек, кому сам черт не брат, безумно смелый пират границы! Боятся его все: и контрабандисты, и погранцы, и агенты всех разведок с контрразведками, и холопы. Контрабандиста схапать всякий мечтает, но на такого дьявола нарваться — Боже пронеси!

Увиделось бы и многое другое. Кое о чем из того речь пойдет дальше.

С некоторых пор подружился я с Петруком Философом. Молодой парень, лет девятнадцати, со странными глазами — задумчивыми, внимательными. Никогда не видел я, чтоб он водку пил или с хлопцами гулял в местечке. Хотя и не отказывался вовсе от водки, но пил только для «разогреву» или чтоб силы подкрепить, а не для забавы. И шутить не любил. Отмалчивался, компанейской беседы сторонился. Когда спрашивали, отвечал обстоятельно, степенно. Я заметил, он даже в дорогу брал с собой книги. Читал, если выдавалась свободная минута. Юлек Чудило всегда поблизости от него держался, разговаривал с ним часто. Я слыхал от хлопцев: Петрук из образованных, а на пограничье осел в двадцатом году. Потерял отца и мать, когда большевики на Варшаву наступали. Жил вместе с Юлеком Чудилой у эмигранта Мужанского. Тот хорошо и не задорого часы чинил, но в местечке считался малость двинутым в уме.

Расскажу подробнее, как подружился я с Петруком Философом. Уже рассказывал я про то, как Юзеф Трофида показал мне на небе семь звезд, не раз помогавших мне найти дорогу из-за границы. Очень привязался я к ним и всегда, когда небо прояснялось, смотрел на них, и так хорошо было, будто в глаза лучшего друга смотрел. И так тоскливо было, когда затягивало небо тучами!

Однажды тихой красивой ночью, когда небо искрилось звездами, заговорил я с Ванькой Большевиком, отдыхавшим рядом со мной, опершись о сброшенную носку. Показал ему семь звезд. А он, когда наконец уразумел, на какие звезды показываю, буркнул:

— Ну, вижу их. И что с того?

— Что рисунок их напоминает?

Большевик долго молчал. Глядел, прищурившись, на небо.

— Это гусь. Толстый гусь с длинной шеей, — выдал, наконец.

Меня аж передернуло. Вдруг заметил, что уши у него гнусно торчат, нос синюшный и длинный, губы грубые и сам он попросту дурак. И мерзко рядом с ним до тошноты. Не стал больше с ним разговаривать.

В другой раз спросил про звезды Фелека Маруду. Тот долго в толк не мог взять, про какие звезды говорю, а когда понял, хмыкнул:

— Ну, вижу. Как сковородка.

Я разозлился. Только ему сковородка со жратвой на уме! Вообще, чего про звезды у тех спрашивать, кто никогда на небо и не глядит и за водкой да жратвой ничего не видит!

Потом, уже через довольно долгое время, захотелось мне спросить о тех звездах Петрука Философа, который мне нравился и видом, и обычаем. Он меня сразу понял и ответил:

— У тех звезд есть свое имя, имя созвездия. Большая Колесница.

— Большая Колесница? — переспросил я радостно.

— Да. Есть еще латинское название — Урса Майор.

— Не понимаю его.

— Это значит — «Большая Медведица». Созвездие так называется.

— Большая Медведица! Большая Медведица! Конечно, лишь ученые люди могли придумать такое красивое название… Большая Медведица! — только и повторял я, удивленный и радостный.