Не понял я, о чем он и к чему это относится, но подтвердил:

— Так, понимаю.

— Ну, тогда прощай! Пора мне!

Пожал мне крепко руку и поспешил по дороге в направлении Старого Села. Я ему вслед глядел: не обернется ли?.. Не обернулся. Вскоре растворился он в лунном свете на краю Старого Села. Думал: может, что с ним случится там? В Старом Селе всегда жили и останавливались агенты, сексоты и чекисты. Мы всегда обходили село это стороной. Долго я ждал. Может, стрелять начнут? На помощь спешить надо?.. Но все было тихо.

Повернулся я и пошел медленно на запад. Один я остался… совсем один на целом пограничье. Очень мне было тоскливо. Напился бы с радостью, да водки не было. В винокурне, в бочке, оставалось несколько бутылок спирту, но винокурня осталась далеко за границей.

Когда рассвело, я был вблизи границы. Залег в болото среди ольшаника, в ложбину между кочками. Сзади шумел большой сосновый лес, слышалось журчание ручья. Впереди, за ольховыми зарослями, были пограничная полоса и изгородь, а в ней, неподалеку — прореха, которую вчера прорезали ножницами.

На полосу выходить нельзя. Если там засада (а она наверняка там есть), то застрелят даже издали. Я первый должен их увидеть.

Лежу в мокрой ложбине. В руках — два заряженных парабеллума. Смотрю между деревьями в направлении границы. Вижу просеку и, чуть вправо, прореху. Слышу позади легкий шорох. Оборачиваюсь. Из еловой заросли на болото выходит большой, не серый, а порыжелый, матерый, «конской масти» волк. В несколько прыжков перемахнул полболота и лег на кочке, мордой к границе, за два десятка шагов от меня. «Нос ему заложило, что ли? — думаю. — Иначе бы наверняка меня почуял».

В этот момент волк быстро повернул голову налево. На шее и спине вздыбилась грубая шерсть. Я гляжу на него в упор. Он зубами клацнул, но не удирает.

Тут я услышал шаги на пограничной полосе… Сперва тихие, потом все звучней. Вижу из-за низких ольховых ветвей, как из-за занавески, серые шинели и сапоги трех красноармейцев. Топают медленно, неохотно. Стали. Ноздри мне щиплет табачный запах. Крепко сжимаю в ладонях оружие.

Прошли, удаляются.

Волк срывается с места и несколькими прыжками преодолевает полосу. Я спешу за ним. Глазам моим открывается широкий открытый простор пограничной полосы, обрамленной двумя черными стенами леса. Волк помчался к ограде. Вскочил в прореху, вырезанную нами ночью, и пропал в лесу на другой стороне.

Наверное, очень у него срочное дело там.

Перебежал я вслед за ним полосу и оказался в лесу. Потом направился на запад.

Блуждаю я в одиночестве по полям, лугам, лесам. Иду ночами по пограничью. Одиночество и таинственная тишь лесов и полей многому меня научили. Научили лучше понимать людей — даже тех, которых не видел, даже тех, кто уже не живет… Одиночество научило меня думать и любить… Я люблю лес — как рысь, как волк. Люблю оружие — как лучшего друга. А больше всего люблю ночь — самую верную возлюбленную. Каждую новую ночь встречаю радостно, азартно. Когда ночь слишком темна или небо закрыто тучами, вешаю на грудь буссоль, сверяясь со светящейся живым, теплым светом стрелкой компаса, бреду по пограничью.

Каждый вечер выхожу из своих тайных укрытий и ухожу в темноту. На концах пистолетных дул я повязал белые платки — чтобы целиться в темноте. А ночь иногда такая темная, что и тех белых пятен на стволах не разглядеть. Тогда беру в левую руку фонарь, а указательный палец правой руки вытягиваю и кладу на ствол. Так можно стрелять в полной темноте, ориентируясь только по слуху, и с большой точностью. Убедился я: есть особая чуткость в указательном пальце. Слуховым нервам и мозгу легче подсказывать ему одному направление на шум, чем целой ладони. А на курок надавить можно и средним пальцем.

Крадусь через границу почти каждую ночь. Не преграда она для меня. Хожу тихо, как кот. В безветренные ночи — босиком. Не раз подходил к засаде, и не замечали меня. Изгороди из колючей проволоки научился я преодолевать быстро, много способов для этого знаю. С жердью в руках, будто с шестом гимнастическим, перескакиваю по воздуху. С двумя жердями, опираясь, перехожу ограду просто по проволоке. А иногда перелажу ограду по четырем жердям, как по стремянке. Режу проволоку ножницами. И снизу подлажу. Обычно собираю для этого кучу коротких раздвоенных веток и, поднимая ими проволоку, пролажу в освободившийся проход.

Однажды ночью в кромешной темноте подошел я, перелезши изгородь, к кустам на другой стороне пограничной полосы. Тронул ветки стволом. А в кустах тех была засада. Они меня почуяли. Хоть шагов моих тихих и не расслышали, прикосновение к кустам их насторожило. Чуть не в лицо мне грохнул выстрел. Я выстрелил перед собой несколько раз, вслепую, и отскочил вбок. Загрохотали выстрелы, но я на них не отвечал. Когда бы хотел, мог бы зайти сзади и кинуть гранату или засыпать пулями из пистолетов, но зачем?

В другой раз шел трактом к границе. Песок заглушал мои шаги. Вдруг услышал перед собой шум. Я присел. Через пару секунд коснулись меня, с двух сторон, полы шинелей. Красноармейцы прошли мимо, не подозревая, что я сижу, пригнувшись, между ними. Пошли себе дальше. Это меня очень позабавило.

Несколько раз заходил вечерами в местечко. Не узнанный никем, блуждал по улицам. Навестил Мамута, молча выпили мы с ним водки. Дал ему коробку с деньгами Грабаря (достал из нашего «банка»). Было там тысяча долларов и около шести тысяч рублей золотом. Зашили мы коробку в полотно. Я написал на полотне адрес матери Грабаря и наказал Мамуту назавтра послать ценной посылкой. Он так и сделал.

Однажды вечером зашел к Есе Гусятнику. Разделил с ним трапезу, выпил пейсаховки. Разговаривали о разном. Гусятник сказал мне:

— Зачем ты это делаешь?

— Что делаю?

— Не даешь хлопцам за границу ходить.

— Нравится мне. Поганые из них фартовцы.

— Я про то говорил с нашими… и с купцами тоже. Знаешь что? — спросил Еся, оживленно жестикулируя. — Они бы все сделали! И с полицией договорились бы, и с Алинчуками! Они ж свидетельствовать побоятся! Они на улицу боятся выйти! А ты миллионы заработать можешь… Ты можешь собрать, если захочешь, свою группу и водить сам, договорившись с купцами… на процентах. Знаешь, что это? Ты ж так знаешь границу, дороги разные… С тобой каждая группа наверняка пройдет, на каждой группе, если в обе стороны, заработаешь, самое малое, две тысячи долларов! Знаешь, сколько это за год будет?

— Добре, — прервал я его. — Но зачем это мне?

— Зачем что?

— Тысячи долларов.

— Зачем тысячи долларов? — спросил жид удивленно, шевеля пальцами в воздухе. — Их же все любят!

— А я не люблю, и не стоит про то говорить.

Вскоре распрощался я с Гусятником. Его практичный ум меня вразумить не мог. Наверняка посчитал меня безумцем. А я — его…

Каждую ночь шел я ловить Берека Стоногу. Шел за десять километров от Ракова в направлении Вольмы и стерег одну из шести дорог, по которой Берек ходил. Не было у меня информатора, чтобы навел на него. Потому ловил вслепую… чтобы только исполнить данное Щуру слово.

В конце концов, удалось мне его сцапать. Близ полночи тучи разошлись и показался полный месяц. Я сидел в засаде прямо за трактом, ведущим из Вольмы в Раков. Устроился я на краю дубравы. Красивой дубравы, с высокими, сильными деревьями. Кроны их начинались высоко над землей.

Один я был. Светило мне цыганское солнце. Пел мне ветер. Шумела дубрава. В третьем часу утра увидел я идущую через поле ко мне серую фигуру. Я спрятался получше. Человек — теперь я его видел отчетливо — поспешно шел через поле к лесу. Был то мужик в лаптях и в сермяге. Нес на плечах мешок. Остановился на краю леса, посмотрел по сторонам, кашлянул пару раз и пошел дальше. Прошел мимо. Через минуту я увидел идущую полем от тракта женщину, одетую в кожух, укрывшую большим шерстяным платком голову и плечи. Шла она босиком. Юбку подоткнула высоко. Шла быстро и все время головой крутила, оглядывалась. Под пахой несла пакет какой-то. Я пропустил и ее. Прошла, зацепив кожухом кусты, где я укрылся.