Выражение благодушия исчезло с лица следователя. Оно снова стало жестким и злым.

— Нам удалось расшифровать ранее перехваченные радиограммы. В одной из них упоминалось о вас…

Следователь встал, открыл сейф, наполнил стакан до половины французским коньяком, выпил. Сегодня он мог себе позволить это. Снова сел за стол и продолжал:

— Долго эта радиограмма была единственной уликой против вас… Вы, конечно, не знали этого, но были правы, все отрицая… Вы лгали нам в течение почти семи недель. И мы действительно многое не могли доказать… Мы исключительно подробно проверили поездку в Бельгию директора фирмы «Лингерверке», где вы работали. Проверка не дала результатов…

Следователь откинулся в кресле и посмотрел на Ильзе в упор.

— Не так давно, — в голосе гестаповца появились зловещие ноты, — положение изменилось. Ваша карта бита. Как умный человек, вы должны понять, что лгать теперь бесполезно…

Ильзе не шелохнулась. Затем с растерянным видом прошептала:

— Господин криминальный комиссар, я уже тысячу раз говорила, что это какая-то трагическая ошибка!..

— Ошибка? — вскочив, следователь зацепил стул ногой и с яростью отшвырнул его. — Взгляните на это…

Следователь привык вышибать из арестованных признания угрозами и пытками. Но сейчас ему доставляло огромное удовольствие одержать победу иными средствами.

Бросив взгляд на признание фон Шелия, написанное его собственной рукой, Ильзе похолодела: «Он все выдал!.. Эта обезьяна в мундире права. Теперь мне от них живой не уйти!..»

Огромным напряжением воли она взяла себя в руки: «Шелия знает только меня. Теперь лишь бы выиграть время. И спасти товарищей. Этот гитлеровец прав, все отрицать невозможно. Надо брать всю вину на себя и больше никого не называть…»

Неделя сменяла неделю. Допросы, очные ставки с фон Шелия, на которых тот окончательно пал духом, продолжались ежедневно. Следователь выбивался из сил. Ильзе стояла на своем: больше она никого не знает.

Гестаповец и его подручные давно забыли об утонченных методах допроса: «Нет, эту красную психологией не проймешь!»

Ежедневно Ильзе избивали до потери сознания. Обливали водой и снова начинали истязать. Ее тело было сплошь покрыто кровоподтеками. Она едва могла ходить. Но и самыми зверскими пытками эсэсовцы не могли сложить ее воли. Соседка Ильзе по камере рассказывала, что, приходя в себя после допроса на Принц-Альбрехтштрассе, Ильзе Штёбе даже улыбалась…

За два дня до суда ей разрешили увидеть брата и мать. На ее изувеченное побоями лицо нельзя было смотреть без содрогания. Но глаза Ильзе блестели неудержимой радостью: она уже знала об успехах Красной Армии под Сталинградом. Она была уверена, что наступил поворотный момент войны…

Ильзе Штёбе была приговорена имперским военным судом 14 декабря 1942 года к смертной казни. Она встретила приговор мужественно.

— Я не сделала ничего несправедливого, — заявила Ильзе в своем последнем слове. — Вы приговариваете меня к смерти незаконно!

После суда над Ильзе ее брат получил от нее короткое письмо:

За несколько дней до приведения смертного приговора в исполнение антифашистка сказала своей соседке по камере:

— Я выдержала. Я никого не выдала.

Убежденность в правоте своего дела, могучая воля, которой она обладала, помогали Ильзе вынести все пытки гестаповского ада. Свое прощальное письмо матери, хотя это было очень тяжело, Ильзе написала готическим шрифтом. Она сделала это потому, что знала: готический шрифт мать читает легче, чем латинский.

Основная часть письма утеряна в концлагере Равенсбрюк. Когда гестаповцы отправили туда мать Ильзе Штёбе, старушка взяла последнее письмо дочери с собой. Каким-то чудом сохранился лишь клочок с несколькими строками. Вот они:

Ильзе Штёбе была казнена в ночь с 23 на 24 декабря 1942 года. Казнена на гильотине.

Героическая дочь своей родины, славная антифашистка Ильзе Штёбе Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР была посмертно награждена орденом Красного Знамени.

Макс — партизанский псевдоним Юзефа Матвеевича Собесяка, позже прославленного военачальника Польской Народной Республики.

Я познакомился с ним осенью 1942 года, когда по заданию командования вышел с отрядом на Волынь, чтобы развернуть разведывательную работу на Сарнинском, Ковельском и Здолбуновском железнодорожных узлах, а также в некоторых районах Ровенской и Волынской областей. Среди действовавших на Волыни партизанских отрядов был и отряд под командованием Макса. Партизаны Макса оказали нам большую помощь в сборе сведений о вражеских войсках.

Когда мы знакомились с местными партизанскими отрядами, мой заместитель Иван Насекин, рассказывая об отряде Макса, обронил такую фразу:

— Не знаю, как с ним держаться: ведь он польский офицер. И то удивительно, что большинство в отряде — это украинцы, русские; поляков там раз-два и обчелся, а командует ими поляк!

— А как партизаны относятся к своему командиру? — спросил я Насекина.

— Хорошо относятся, уважают, — ответил он. — И в отряде порядок.

На другой день я побывал в отряде Макса, познакомился с людьми, с жизнью партизан. Самого Макса мне повидать тогда не удалось: он находился на боевом задании.

Отряд состоял из людей тринадцати национальностей, это действительно была многоплеменная братская семья, объединившая свои усилия на борьбу с гитлеровскими захватчиками. Тут были партизан гражданской войны щорсовец Сильвестр Миткалик, старый подпольщик Лукьянчук, капитан Иван Данильченко, возглавляемая коммунистом Бутко группа пограничников, группа молодежи во главе с комсомольцами Павлом Миткаликом и Маломедиком…

Было видно, что люди не только уважают, но и любят своего командира.

На другой день после обеда мне доложили, что в наш лагерь прибыл Макс. Я вышел из землянки и увидел приближавшуюся группу партизан. Впереди шел рослый, хорошо сложенный красивый блондин с открытым веселым лицом. Он был в сером пиджаке, подпоясан широким армейским ремнем, на котором в кобуре висел пистолет с длинной белой цепочкой, за спиной — карабин.

— Командир отряда Юзеф Собесяк, Макс, — представился он на украинском языке с сильным польским акцентом и при этом поднес два пальца к козырьку своей черной поношенной, но аккуратной кепки: так отдают честь в польской армии.

— Командир отрядов Бринский, дядя Петя, — ответил я на представление Макса.

Мы пожали друг другу руки.

Пригласив его в землянку, я стал расспрашивать о делах партизанских, о том, как ушел он от немцев, когда везли его в ковельское гестапо (об этом уже говорили в отряде).

Макс оказался общительным, душевным собеседником. Мне понравились его откровенность, взгляды на политическую и военную обстановку. Появилась уверенность, что в нем я нашел хорошего друга, и мое первое впечатление оправдалось.

За ужином я спросил Макса:

— Вы имеете офицерское звание?

— У меня чин подофицера, — ответил он.

В свою очередь, и я рассказал Максу о себе, познакомил его с работой наших отрядов, спросил, согласен ли он присоединиться к нам. Макс согласился. Завершая беседу, я сказал, что у нас в отрядах такая традиция: хорошее знакомство и дружба скрепляются боевыми делами.

Макс с улыбкой заметил, что это отличная традиция.

— Для первого знакомства даю вам две мины, — продолжал я. — С вами пойдет один наш опытный командир. Нужно взорвать два поезда. Только прошу не считать, что это проверка.