После момента нерешительности Петтерсон ответил:

— Катрин потерянная покорная душа. Она оставила все свои надежды, когда ей было девятнадцать. А может и не оставила. Может, я вовсе не знаю ее. Может, она забирается на чердак и пишет порнографические романы или имеет толпу любовников как отсюда до Лонг Айленда. Мы так редко общаемся, что я не успел определить. У нас совсем другой брак, — с сожалением заключил он. — Не существует поступка с моей или ее стороны, который мог бы вывести из равновесия кого-то из нас. — Он горько улыбнулся. — Или даже просто взволновать.

— Почему же тогда ты так долго терпишь? — настойчиво спросил Оливер. — Почему ты не ушел?

Петтерсон пожал плечами и почти откровенно признался:

— Не стоит утруждать себя.

— Бог мой, — сокрушался Оливер. — Вот тебе и семейная жизнь.

С минуту они сидели в тишине, подавленные, погруженные в раздумья о сложности, бесцельности и запутанности жизни. Петтерсон отвлекся от Оливера и задумался о других проблемах, которые ждали его на работе, в офисе. Миссис Саерс, которой всего тридцать три года, страдала анемией, постоянно чувствовала усталость, такую усталость, что, по ее словам, когда она встает в полседьмого утра, чтобы приготовить завтрак и позаботиться о детях, она будто несет крест, и это была правда. И ничего, насколько Петтерсон понимал, в этом случае сделать нельзя. Мистер Линдси, механик, уже не мог держать инструмент в изуродованных артритом руках, и от усилий, которые требовались, чтобы скрыть это от начальника, у него лицо покрывалось потом с того момента, как он входил в цех и до самого возвращения домой. И здесь ничем нельзя помочь. А та женщина, обратившаяся за помощью на третьем месяце беременности, в то время как ее муж уехал в Панаму шесть месяцев назад. Все это было обыденное, случайное горе и болезни, с которыми человечество приходит к докторам каждый день. А дальше — газеты полные трагедий — мужчины, идущие воевать в Испанию, завтра они, наверное, будут уже мертвы и покалечены, люди которых преследуют и уничтожают в Европе… По этой объективной шкале, оценивал Петтерсон, боль и несчастье Оливера не так уж велики. Только никто не измеряет свою боль в объективных единицах, и тысячи смертей на другом континенте не перевесят твоей собственной зубной боли.

Нет, поправил себя Петтерсон. Это не так. Нужно еще учесть и вопрос терпимости. Болевой порог может так различаться — кто-то может пережить ампутацию, издав только стоический вздох, а другой человек получит болевой шок только ушибив палец. Наверное, Оливер — человек с низким порогом чувствительности, когда речь идет о супружеской измене.

— Самовыражение, — задумчиво повторил Оливер, разглядывая свои руки, лежащие на скатерти.

— Что? — переспросил Петтерсон возвращаясь к действительности.

— Твоя теория, — напомнил Оливер.

— А, да, — улыбнулся Петтерсон. — Но ты должен учесть, что это всего лишь теория, не подтвержденная научными опытами.

— Продолжай, — настаивал Оливер.

— Ну, у таких как ты, которые настаивают на собственных решениях…

— Но это не моя прихоть, — протестовал Оливер. — Я бы с радостью переложил ответственность на кого-то другого. Но люди вокруг ведут себя беспечно… Петтерсон улыбнулся.

— Вот именно. После нескольких лет такой жизни, мне кажется, женщине больше всего на свете должно захотеться принять одно очень важное решение самостоятельно. А ты перекрыл ей все пути — ты указывал ей, где ей жить, как жить, как воспитывать сына. Господи, да вспомни, ты даже указывал ей, что готовить на обед.

— У меня особые требования к еде, — оправдывался Оливер. — И почему бы мне не кушать то, что мне хочется в собственном доме.

Петтерсон рассмеялся и через мгновение к нему присоединился Оливер.

— Хороша должна быть моя репутация в этом городе.

— Что правда, то правда, ты слывешь человеком, который знает, чего хочет.

— Но если она была не согласна, почему она молчала? В нашем доме никто не давал обет молчания и покорности.

— Может, она боялась, а может, не знала, что не согласна до этого самого лета.

— Пока не появился двадцатилетний мальчик, — угрюмо продолжил Оливер, — которому нужно бриться не более двух раз в неделю, которому больше нечего делать, только болтаться у озера все лето и заигрывать с замужними женщинами.

— Может и так, — согласился Петтерсон.

— По крайней мере, — продолжал Оливер, — если бы это была страсть, если бы она влюбилась в него, если бы готова была пойти на жертву ради него! Но он сам сказал, что она расхохоталась, когда он сделал ей предложение! Просто легкомыслие!

— Здесь я тебе ничем не могу помочь, — сказал Петтерсон. — Думаю, что через некоторое время, ты сам будешь рад, что это всего лишь легкомыслие. Оливер нетерпеливо постукивал по столу.

— И в довершение всего, она еще и проявила такую неосторожность — не сумела скрыть это от ребенка.

— О, — сказал Петтерсон, — детям приходится иногда видеть вещи похуже. Они видят трусость, или жестокость, или подлость своих родителей…

— Тебе легко говорить, — сказал Оливер. — У тебя нет сына.

— Пошли его на пару лет в школу, — ответил Петтерсон, не обращая внимания на замечание Оливера, — и он все забудет. Дети легко забывают.

— Ты думаешь?

— Уверен, — с наигранной легкостью ответил Петтерсон.

— И мне тоже придется многое забывать, — вздохнул Оливер.

— И взрослые тоже все забывают, — пообещал советчик.

— Ты сам знаешь, что лжешь.

Друг улыбнулся в ответ:

— Да.

— Тогда зачем ты это говоришь?

— Потому что ты мой друг, — трезво рассудил Петтерсон, — и я знаю, что ты хочешь принять ее обратно, и моя задача дать тебе как можно больше на то оправданий, какими бы глупыми они ни были.

— Когда ты попадешь в беду, обязательно обращайся за советом ко мне, — проиронизировал Оливер.

— Непременно, — сказал Петтерсон.

— Итак, что мне по-твоему делать? — задал вопрос Оливер. -Практически?

— Отправляйся туда завтра и будь великодушен, — быстро проговорил Петтерсон. — Прости ее. Обними ее и скажи, что с этого момента ей будут завидовать все жены, что ты позволишь ей самой решать, что готовить на обед.

— Оставь свои шуточки, — прервал друга Оливер.

— И больше не оставляй ее летом одну вдали от себя.

— Да, она не хотела оставаться там, — вспомнилось Оливеру. — Она умоляла меня взять ее с собой. И если бы я сделал это, она болталась бы у меня на шее двадцать четыре часа в сутки.

— Ну вот видишь, — подхватил Петтерсон.

— Это все так сложно. И что я скажу Тони?

— Скажи, что это был несчастный случай, — посоветовал Петтерсон. -Несчастный случай — это бывает у взрослых. Он еще слишком мал, чтобы понять это. Пообещай, что все объяснишь ему, когда ему исполнится двадцать один год. Накажи ему хорошо вести себя в школе и никогда больше не подглядывать в окна.

— Он возненавидит нас, — сказал Оливер, глядя в пустую чашку. — Все закончится тем, что он возненавидит нас обоих.

На это нечего было возразить, да Петтерсон и не пытался. Они недолго сидели молча, затем Оливер попросил счет.

— Я плачу, — сказал он, когда Петтерсон потянулся к счету. -Оплачиваю ваши профессиональные услуги.

По дороге из гостиницы Оливер послал телеграмму Люси, попросив ее собрать вещи и быть готовой. Он приедет за ней завтра.