— Еще хоть на одну женщину посмотришь — и я тебя придушу собственными руками, — обещает она, отрываясь от меня, чтобы слизать со своих губ мою кровь.

— У кого-то прорезалась собственница, — подначиваю я, сам не зная зачем.

— Рэм! — орет она, заламывая мою шею до жалобного хруста позвонков.

— Шучу, ненормальная! — смеюсь я, поднимаю руки и укладываю ладони ей на бедра. Пальцы убиты в хлам, я даже сжать ее как следует не могу, но хоть так. — Затрахаю тебя до состояния кавалеристской походки — будешь знать, как плевать намое либидо.

— Дурак, — бормочет, краснея, Бон-Бон.

И смущенно улыбается, превращаясь в самую яркую, сумасшедшую и сладкую звезду на небесном своде мой жизни. Единственную, если уж на то пошло.

Мне хочется целовать ее еще и еще. До одури, чтобы губы болели и ныли, как в детстве, когда я дорвался до своей первой девчонки. Только в тот раз я просто пользовался ею, как тренажером и собирался получить максимум пользы за минимальный срок.

Понятное дело, что желание поцелуев с Бон-Бон совсем другое: такое яркое, что обжигает откуда-то изнури, разрывает хрупкую оболочку самообладания, заставляет забыть о боли в распухшей щеке, о том, что моя губа все еще кровоточит и вообще я сейчас тот еще «красавчик». Но моя карамелька смотрит так, будто у меня нет ни единого изъяна.

— Не плачь больше, — успокаиваю ее, подрагивающими от небольшой боли пальцами вытирая влажные потеки с ее щек.

— Ты пришел за мной, — бормочет она, мотает головой, словно хочет избавиться от неприятных мыслей. — Дурачок пришел спасать Принцессу из лап Змея-Горыныча.

— Дурачок? — Вскидываю бровь, старательно делая вид, что размышляю над тем, как бы посильнее обидеться. — Знаешь, малышка, не то, чтобы я раскатал губу, но вариант Рыцарь на белом коне спас Спящую красавицу из плена Дракона мне как-то больше по душе.

— До рыцаря на белом коне, доберман, тебе еще расти и расти.

Она в шутку тянется, чтобы щелкнуть меня по носу, но я обвиваю ее талию, притягиваю к себе, с отчаянной остротой понимая, что вот оно — сокровище в моих руках. Бон-Бон не сопротивляется, льнет ко мне и несколько минут мы просто обнимаемся, как целомудренные школьники. И это очень хорошо. Намного лучше чем все то, что я вытворял прошедшие недели. Потому что я не помню ни лиц, ни имен, ни вкуса кожи всех тех «давалок» на один раз. А происходящее сейчас уже заклеймило мою память, вне зависимости от того, что будет с нами через неделю или год.

Мне хочется спросить, куда подевался ее боксер, но я держу любопытство под замком. Чувствую, что сейчас этот разговор не критично важен ни одному из нас, потому что момент одного на двоих катарсиса идеален настолько, насколько вообще может быть идеальным что-то нематериальное в этом мире.

Но кое-что я все-таки должен прояснить.

— Бон-Бон, ты теперь моя, — говорю то, что мечтал сказать, кажется, чуть ни с первого дня нашей встречи. — Никаких боксеров, тапок, сандалий и прочей обуви. Поняла?

Подкрепляю слова основательным щипком за задницу. Она пищит, хмурится, но лишь на мгновение, а потом пару минут тщетно борется с довольной улыбкой. Мы оба знаем, что слишком упрямы и своенравны, чтобы вот так с ходу перестать бодаться, но оба полны решимости по крайней мере попытаться.

— У кого-то прорезался собственник, — жалит Бон-Бон моими же словами.

— А я и не скрываю, что я чертов собственник, — хмыкаю я. Вижу, что она довольна, и все равно хочу еще немного потешить ее самолюбие. — Посмотришь в сторону другого мужчины, Бон-Бон — посажу под замок, как Кавказскую пленницу.

— Как страшно, — играет она улыбкой. — Поехали к тебе.

Я немного напрягаюсь, потому что сам хотел предложить тоже самое, но побоялся испугать мою трепетную лань. А еще потому, что провести с ней ночь в одной комнате и держать себя в руках — это две взаимоисключающие вещи.

— Только если ты пообещаешь держать руки при себе, — строго внушаю я, но в итоге не выдерживаю и срываюсь на смех. Надо видеть ее лицо в эту минуту: явно не понимает, прикалываюсь я или всерьез. Откидываюсь на сиденье, продолжая лениво поглаживать ее бедра. — Хотя, можешь и дальше так сидеть, я совсем не против.

— Нужно заняться твоими ранами, — серьезно говорит моя маленькая медсестра, переползает на водительское сиденье и заводит мотор.

Я чувствую себя счастливым. Теперь — по-настоящему.

Я не хочу говорить о том, что произошло, но не могу об этом не думать. Особенно теперь, когда все вдруг так резко переменилось. Утром я хотела одного — больше никогда не видеть наглого добермана, раствориться в отношениях с новым парнем, тем более, что замена Рэму была более, чем достойная. И мой план работал идеально. Ровно до тех пор, пока мы с Джи не приехали в пентхаус, где его промоутер устроил настоящую вечеринку по случаю блестящей победы. Пока на Джи вешались какое-то расфуфыренные модельки, позируя с ним на камеру, будто со скульптурой из музея мадам Тюсо, я стояла в сторонке и пыталась убедить себя в том, что и мне есть место на этом празднике жизни. А потом была та фотовспышка прямо мне в лицо, после которой я словно очнулась от летаргического сна, вдруг поняв, что на само деле не хочу быть здесь, не хочу быть с этим мужчиной, не хочу в принципе быть ни с одним мужчиной, кроме того, который точно не стоит моего внимания.

— Уверена, что хочешь остаться? — спрашивает Рэм, когда я глушу мотор около его гостиницы.

— Совершенно уверена, — ни секунды не мешкая с ответом, говорю я.

Я прекрасно понимаю, какая невысказанная мысль лежит за этим завуалированным предложением бежать. Будет ли между нами секс в эту ночь? Может быть. А может и нет. Впервые в жизни я не хочу ничего планировать, я хочу наслаждаться неизвестностью, импульсом, моментом.

Мы ныряем в кабинке лифта и я, плюнув на все на свете, ныряю в объятия своего добермана. Удивительно, какой он все-таки крепкий, сильный и надежный: скала, об которую разбились мои сегодняшние неприятности. Об которую разбилась я.

— Я голодный, как волк, — куда-то мне в макушку говорит Рэм, осторожно перебирая мои волосы пальцами. От этой нежности в груди щемит и сладко ноет, и я даже не стараюсь скрыть удовольствие, когда он принимается массировать мою голову. Кажется, даже урчу по-кошачьи.

— И я, — подхватываю, чувствуя, что готова заглотить целого мамонта. — Закажем что-то в номер?

— Все, что захочешь, Бон-Бон.

Приходиться встать на носочки, чтобы дотянуться до его губ. Мы просто прижимаемся друг к другу, не переступая черту нежности, растягивая первые часы нашего счастья. Потому что других у нас не будет, потому что именно эти часы мы будем вспоминать в минуты сомнений, ревности или недоверия. Вспоминать — и, в потоке жизненных невзгод, держать на плаву наши отношения.

Пока Рэм заперся в душе, я изучаю меню ресторана и выбираю салаты из свежих овощей и морепродукты, а еще свежие фрукты и шампанское. Знаю, что Рэм его не любит, но сейчас мне хочется праздника, дразнящих нос хмельных пузырьков.

Он выходит через пару минут: в джинсах, с переброшенным через шею полотенцем и влажными волосами. На секунду я жалею, что не владею магией остановки времени, иначе точно «заморозила» бы этот момент. Мой доберман во всем, великолепен, как бесценное произведение искусства. И дело совсем не в том, что у него вылепленный пресс и скульптурный рельеф. Дело совсем в другом.

— Что? — заметив мой жадный взгляд, спрашивает Рэм. По глазам вижу, что доберман не нуждается в моем ответе, ведь он очевиден.

— Неплохо, очень даже неплохо. — Постукиваю пальцем по губам, изображая строгую училку. — Как для старичка вы неплохо выглядите, Роман Викторович. Есть что подправить и где убавить…

Тянусь, чтобы схватить его за несуществующую складку на боку, но получаю по рукам. Делано ойкаю, срываюсь на ноги и бегу в душ. Честно говоря, мне нужна ледяная вода, потому что внутри горят сумасшедшие чувства и потребности.