Юркнувшая в амбар Стефа уже вернулась. Она держала металлический шкворень, неловко, двумя руками замахивалась вновь. Тимофей выхватил шкворень у девчонки, ударил сам – дважды, метя по загривку – несмотря на зажратость, имелось там у полицая слабое место. Под железом похрустывало. Пынзару, наконец, лег, перестал хрипеть и выпустил наган. Тимка подхватил с грязи револьвер.

– Брось, бо выпалит, услышат! – прошептала Стефэ.

– Если бросать, вот тогда и выпалит, – возразил Тимка.

На друг друга они боялись смотреть. Вот так – не глядя – и затащили тяжеленное тело в амбар, заложили в углу хламом, Тимофей упрятал ноги в блестящих сапогах в корзину… Потом, пятясь, в две старые лысые метлы заметали следы на дворовой грязи. Выбрались со двора через зады, Тимка хотел помочь девчонке, но она отдернула руку, сама лихо перевалилась через плетень. Эх, боится неловкого убивца.

Но Стефэния Врабу боялась вовсе не руки парня. Боялась, что ее трясти начнет – имелась у девчонки такая нервная привычка. Потом она сидела под плетнем у спуска к реке, дрожала, а Тимофей держал ее за дергающиеся запястья, утешал всякой дурью, шепча, что обойдется, никто не видел, да и вообще забыть нужно. Она кивала, смоляные блестящие пряди падали на лоб из-под платка, и плакала так, словно слез в глазах, как воды в той реке, что под весенним бугром разлилась.

Довольно жуткий день выдался накануне той Пасхи, и помнился он только местами. Как слезы утирал, околицей до дому провожал, помнилось. Как в мастерскую возвращался – хоть убей, из памяти вылетело. Потом смутно помнил, как клиенты скандалили – вот прямо срочно верни им их обувку в наилучшем виде. Врал, что за клеем ходил. Как-то умиротворилось.

И вообще все прошло без катастрофических неприятностей, хотя дней пять Тимка почти и не спал, все чудилось, что полицаи или жандармы к двери подходят. Но арестовывать не пришли, наверное, подумали, что Пынзару где-то в Чемручи пропал или по дороге. А после праздника пришла Стефа, для отводу глаз принесла в починку пару башмаков. Но не за тем пришла.

– Тыма, выкинь пистоль. Бо найдут, повесят тебэ. Христом-богом прошу, выкинь.

– Да что ты волнуешься? Все в надежном месте, в жизни не найдут.

Брехал. Вовсе не был «наган» в надежном месте, а лежал в ящике под банкой с клеем. Это было глупо, но Тимофей Лавренко ничего не мог с собой поделать – решил, если придут, будет стрелять, поскольку терять все равно нечего. В барабане имелось шесть патронов, правда, само оружие вызывало сомнение: «наган» был старым, с царским орлом, да и жутко грязнющим – похоже, бравый Пынзару его ни разу и не чистил. Оружие Тимка привел в порядок как смог, молоток тоже отмыл. Но револьвер так и не пригодился, а молоток все время пребывал в деле и неприятных чувств не вызывал. Все тогда правильно сделали, хотя и коряво.

Тело Пынзару нашли только в мае, когда со двора Гречков стало смердеть столь невыносимо, что хоть по улице не ходи. Приехали полицейские с Чемручи, жандармы, делали опознавание. На амбаре нашли бумажку с надписью «Собаке собачья смерть» и подписью «Партизаны». В подписи имелась ошибка, поскольку писала по-русски Стефэ так себе. Но смелости ей было не занимать – это Тимофей окончательно осознал только осенью, когда Стефа его первая поцеловала.

Какие же у нее глаза были бездонные! Вот такие глаза и принято именовать поэтическим словом «очи».

Тимофей встал и прошелся до машины. Ладный грузовичок с иностранным именем отдыхал под сетью. Это верно – нужно отдыхать, пока время есть, а не всякие глупости про очи думать. Даже если кто-то прознает, что рядовой Лавренко причастен к давнишней смерти полицайского помощника, вряд ли по такому делу пришлют целое расследование. Мало ли прислужников сейчас ловят и расстреливают? Как бы там ни было, Тимофей оккупантам не помогал, а наоборот. Конечно, самодеятельно называться партизанами было хвастовством и зазнайством, но Стефа то сама придумала, не советовалась, не те еще были отношения. Конечно, про гражданку Враби все равно никто никогда не узнает, насчет девчачьего хвастовства это исключительно для себя оправдание.

Тьфу, черт, да что ж опять к тем отношениям мысли сворачивают?! Не в старых делах сейчас суть. В блиндаже спит серьезный сержант, который имеет виды на рядового Лавренко. Но что такого ценного для СМЕРШа имеется в Тимофее? Не особо разведчик, автомобиль водить не умеет, а проводники по плацдарму контрразведчикам вряд ли нужны – скоро наступление. Разве что товарищ Лавренко с местными условиями знаком, по-румынски говорить и читать может. Но это не очень-то великое достоинство, мало ли сейчас солдат с такими умениями, но уже комсомольцев и вообще проверенных, не живших под оккупантами?

Так ничего и не решив, Тимофей доел две последних сливы и принялся чистить зубы. С передовой донеслись очереди, быстро умолкли. Тишь, словно в тылу. Насквозь складская жизнь. Но скоро это, так или иначе, кончится.

Дремал Тимофей коротко, да и не очень-то и хотелось. Пробудились гости, Андрюха пошел проверять машину, сержант пристроился на рассветном солнышке скоблить свои мгновенно обрастающие щеки. Хозяин блиндажа крошил лук в скворчащий в сковороде омлет. Интересный продукт этот яичный порошок, ловко придумано.

– Отож решил ты, чи нет? – невнятно сказал бреющийся сержант. – Ежели согласен, так я тебя живо прикомандирую, будешь при натуральном деле.

Тимофей помешал штыком омлет. Во как – прямо в лоб вопрошают. И чего отвечать?

– Павло Захарович, я же в армии, тут согласия не спрашивают. Но если вопрос этак встал, так уточнить бы хотелось.

– Отож верно, спрашивать не положено, – согласился сержант, подтачивая бритву. – Но у нас тута, как говориться, специфика. Сознательность иной раз важнее умной распределительности с верхов. Що там уточнить желаешь?

– Делать-то что я буду? Какие обязанности, если в самых общих чертах и без военной тайны?

– Отож ответственно подходишь, Тимофей! То и обнадеживает. Обязанности теж самые: охоронять, наблюдать, нести бдительную службу. Врываться с гранатой в германский штаб и пленять генералов можэ тоже понадобится, но не особо регулярно. Солдатская, в общем, служба, обеспечиваем мы важную работу руководства, прикрываем тылы. Аккуратность потребна и стойкость.

– Понял. Только я, Павло Захарович, того… под немцами жил. Мне близко к командованию никак нельзя.

– Усе мы малость «того». И що теперь, не служить? – пробормотал Торчок, занимаясь своим подбородком. – То не наше дело, Тима. Сочтут возможным – допустят в штат, не сочтут, пойдешь в пехоту. Я тебя только временно прикомандировать могу. Сам понимаешь, генеральских погон и полномочий я не имею. Но нам боец нужен, бо понесли внезапные потери в Раздельной при разгрузке техники. Подранило нашего солдата.

– Бомбежка?

– Да кабы бомбежка… Трос сорвало на соседней платформе, его и зацепило. Отож хороший парень, а перелом ноги на ровном месте. Есть, Тима такие хлопцы – усе при них, а не ладится, хоть тресни. А фортуна на нашей службе – первое дело.

– Да я не особо удачливый, – мрачно признался Тимофей, снимая сковороду с готовым завтраком.

– Отож с какой стороны глянуть. Вот и куховарить умеешь. А у нас те порошковы яйки через раз сгорают. Прямо рок какой-то погибельный и желудку вредный. Как с нашей сержантки та традиция неловко снедать пошла, так… Э, ладно. Так що, добровольно пойдешь? Скучненько не будет, иной раз рискованно ходим.

– Я, товарищ сержант, готов хоть куда, мне кабеля до смерти надоели. Только склад-то – вот он, никуда не делся. Бросить не имею права.

– Отож нашел ты каторгу, за ногу приковался! Решим вопрос. Мне все равно в штаб до связи ехать, переговорю.

– Да я уж сам сколько раз ходил. Не слушают. Конечно, если по вашей Особой части, да и то вряд ли… Сложная материальная категория эти мои провода.

– Ох-ох, и що ты будешь делать?! Ну, сиди тогда до победы, плесенью покрывайся. Эх, Тима, просто не так ты в штаб ходил. Нужно не снизу до верху, а крюком, как в сложных положеньях. С кабелем ничего хитростного – он флотский, потому его тут и не знают, как пристроить. Сухопутчики же у вас.