— Идет, идет, показалась уже… А кофта на Любе, а юбка — бабы, сотни две стоит как пить дать. А прическа, какая прическа!..

— Почему не быть прическе, если сегодня Люба полдня сидела в парикмахерской. Десяткой тут не обошлось…

А хозяйка хаты словно под гипнозом была — затуманенно и незряче смотрела вперед, где табунились парни, один из них уже нацеливался телекамерой на ее полную фигуру. Медленно и степенно, как-то бочком, женщина спустилась с бетонных ступеней и приблизилась к парням. На ходу рукой поправила прическу, будто ради того, чтобы полюбоваться и снять ее прическу, парни и приехали аж из Москвы.

— Товарищ милиционер, успокойте население, оно нам важное редакционное задание срывает, — громко и властно крикнул Главный, повернув голову в ту сторону, где над забором и калиткой торчало десяток голов.

— Если хоть одна душа еще раз пикнет — всех разгоню. Последний раз предупреждаю, — тут же эхом отозвался милиционер. — Никогда в этом Березове порядка не было, не можете вы по-людски…

Милиционера сразу же поддержали доброхоты, что вечно крутятся возле начальства:

— Тихо, тише вы!..

— И правду говорит: молчите да смотрите… Хоть детям будет что рассказать, когда еще такое увидишь…

— А чтоб вам всем позакладывало!..

В это время женщина совсем близко подошла к парням.

— А что и как мне говорить? — спрашивала она и все стремилась и в блестящее око телекамеры смотреть, и на ведущего, который держал перед собой микрофон.

— Вы на всесоюзного зрителя выходите, не каждый день такое бывает. Сами понимаете, на каком языке нужно говорить, — объяснял ведущий и все ближе и ближе подсовывал блестящую головку микрофона.

— Итак, не будем терять времени, начинаем, — скомандовал бородатый Главный и почему-то три раза хлопнул в ладони. Стало тихо-тихо.

— Любовь Николаевна, — резко прозвучал голос ведущего, который наклонился к головке микрофона и смотрел почему-то не на женщину, а в глазок телекамеры, — скажите нам, пожалуйста, как все это произошло? Когда началось: днем, ночью?..

— Ну, эта… Я в спальню заглянула, смотрю — постель разбросана. — Женщина говорила и все вертела головой. Видимо, она так и не знала, куда же ей смотреть: то ли в глазок телекамеры, то ли на ведущего. Тогда она почему-то решила забрать из рук ведущего микрофон. Ведущий заупрямился. Так оба они его и дергали… — Потом смотрю — другие чудеса начались. Пробки со счетчика стали выворачиваться и на пол падать. Я с мужем посоветовалась и в милицию обратилась с заявлением…

— А вот как вы относитесь к правам человека… — перебил монолог женщины ведущий.

Так уж получилось, что никто не видел, когда началось то невероятное, о чем потом все Березово и весь Березовский район гудели месяцами — ни телевизионщики, которые были заняты своей ответственной работой, ни многочисленные наблюдатели, облепившие забор и калитку, ни раскрасневшаяся от волнения хозяйка, ни милиционер, который, не удержавшись, тихонько зашел во двор, ни Леночка с Анжелой… Началось с того, что тонкий, будто девичий, голосок ведущего заглушил резкий пронзительный визг кабана в сарайчике, небольшая дверь которого выходила во двор. Визг был такой резкий и пронзительный, будто того кабана живьем резали.

Все вздрогнули. Некоторые даже подскочили. Люди сразу же уставились на небольшую дверь сарайчика. Неожиданно она сама собой распахнулась, и оттуда, выбрасывая вперед передние ноги, галопом выскочил кабан пудов десяти, не менее… Словно от страшной боли, большой белый кабан ничего вокруг не замечал, он прямиком понесся на толпу. Первым на его пути попался оператор с телекамерой на плече — кабан снес его, как былинку, только надпись «Adidas» мелькнула на белых импортных кроссовках. Парень грохнулся на землю, выпустив из рук телекамеру. Протаранив остальных людей, кабан застрял в невысоких воротцах, ведущих в огород, и снова заверещал тонким, каким-то детским голосом: куги-и… Затем кабан начал разворачиваться в направлении телевизионщиков…

Все на мгновение остолбенели. Первым опомнился Главный. Он заорал не менее страшным голосом, тыкая пальцем на телекамеру, которая валялась на траве: «Телекамеру, телекамеру, балда, спасай, пока не разнес… Японская… До пенсии не рассчитаешься…» Телеоператор, лежавший на земле, от крика пришел в себя. Не поднимаясь с травы, он вратарским приемом бросился на телекамеру и закрыл ее своим телом… Женщина в белой кофточке тоже встрепенулась, словно ожила, будто из-под гипноза вышла. Она ткнула пальцем на кабана, верещавшего в углу, и закричала, неизвестно к кому обращаясь. В голосе сквозила радость: «Во-оот, я же говорила всем, а мне никто не верил… Сами сейчас видите, что в этой хате творится… Покоя нету ни днем ни ночью… Сами все видите…»

Милиционера как ветром сдуло — кинулся на улицу наводить порядок, ибо там творилось черт знает что… Над забором и калиткой тремя сплошными рядами торчали головы с раскрытыми ртами и стеклянными глазами. Слова милиционера: «Тише, кому говорю: разойдись…» — заглушались другими возгласами, как близкими, так и далекими — толпа за то время, пока Леночка и Анжела были во дворе, разрослась невероятно:

— Что, что там творится?

— Москвичи у Юзика кабана режут. Караул!..

— А с виду пристойные люди… Неужели им своего мало?..

Кто-то громко хохотал… Трещал забор — вот-вот завалится под тяжестью человеческих тел. И все старался милиционер: «Разойдись, кому говорю…»

Леночка, как только началось все это невероятное, схватилась за руку Анжелы и стала шептать одно и то же: «Мамочка, мамочка родная…» А когда кабан стал разворачиваться, чтобы снова броситься на телевизионщиков, встрепенулась и Анжела, — дернув Леночку за руку, она стрелой метнулась к калитке, потащила за собой безвольную Леночку.

Выскочили на улицу, запруженную людьми, и — дай Бог ноги! — без оглядки понеслись к автобусной остановке.

Держась за руку Анжелы, Леночка летела следом и шептала спасительное: «Мамочка, мамочка родная». А в память ей врезался не разъяренный, впервые увиденный кабан, не побледневшие телевизионщики, не громко кричащая женщина в кофте, а большой круглый замок, висевший на двери сарайчика.

Леночка увидела его сразу, как только зашла во двор. Висел он и потом, когда дверь сарайчика сама собой открылась и оттуда выскочил этот страшный зверь. Только дужка замка была уже откинута. А ведь никто, ни одна живая душа к этому замку даже близко не подходила…

Спустя почти две недели после описанных событий уже знакомый нам сотрудник березовской объединенной газеты «За светлую жизнь в коммунизме» Грушкавец Илья Павлович снова лежал на кровати и читал статью, напечатанную в республиканской газете. Может, потому, что Илья Павлович был в комнате один, а может, и по другой причине, но он часто и громко, не стесняясь, шморгал носом, скрипел зубами, что-то бормотал и вздыхал так тяжело, будто ему не давала покоя нечистая сила… Грушкавец читал одно, а думал о другом:

— Вот тебе и на — в который раз объегорили… Что им дружба, им — лишь бы свое урвать, лишь бы наверх выскочить, прославиться на весь свет… А ты ведь первый раскопал, весь материал выдал Мулярчику… Ну, пускай бы он хоть словом обмолвился о тебе, сделал приписку — так и так, выражаю благодарность Грушкавцу Илье Павловичу, журналисту-районщику, который первым притронулся к сенсационному материалу, ибо он живет в гуще жизни… Так нет же, Мулярчик все себе присвоил — ни слова о тебе, ни полслова… Где же справедливость на свете, где правда?.. И все о гласности, о перестройке пекутся. Кому пожаловаться? А никому ты не пожалуешься, ибо у них — лапы вокруг, окопались в круговой обороне, науськивают читателя то на критику Сталина, то — на Хрущева, а сами в это время рыбку ловят в мутной воде…