Монах принял Маськина и Плюшевого Медведя нарочито приветливо, хотя казался равнодушным. Лик его был спокойным и просветлённым, как у выздоравливающего умопомешанного. Он познакомил их с настоятелем монастыря, и тот с интересом разглядывал необычных посетителей, а затем, услышав, что Плюшевый Медведь в детстве учился в одной школе с Монахом, глубокомысленно возвестил, что, мол, каких разных выпускников производила эта самая школа…

Монах даже пригласил гостей к обеду, которым он особенно гордился, потому что приготовил его сам. На обед подавали авокадо, политое уксусом, и довольно вкусную лазанью. Дежурный монах обносил всех хлебом и прочим съестным. Всё было чинно и степенно, как и много веков назад. За обедом было не принято разговаривать, и поэтому один монах читал вслух какой-то альманах. Монахи изредка посмеивались над услышанным.

После обеда гостей усадили в уютной комнате с окнами в витражах, и началась несколько невразумительная беседа.

– Слушай, Монах, – шутливо сказал Плюшевый Медведь, потирая пузико после обеда, – скажи по совести, ты в Бога-то веришь?

К удивлению Маськина, Монах совсем не обиделся; было видно, что посетители всё время задают ему подобный вопрос, и он даже ласково пояснил, что если бы не верил, то иначе что же тут делал бы? Хотя прямо на вопрос так почему-то и не ответил.

Плюшевый Медведь всё-таки не совсем поверил в искренность Монаха, но оставил свои сомнения при себе. Экое перевоплощение! Весельчак, любитель женщин, выпивки, острослов, бунтарь – и вдруг монах! Он хорошо помнил своего школьного приятеля, и у него как-то не укладывалось в голове эдакое несусветное, можно сказать магическое, преображение. Познакомился Плюшевый Медведь с будущим Монахом в субтильные годы их совместного детства, при весьма интригующих обстоятельствах, когда Монах ткнул Плюшевому Медведю пальцем в глаз. Ничего страшного не произошло, потому что Монах промахнулся, но Плюшевый Медведь, хотя Монаха и простил чистосердечно, однако пальца его до сих пор как-то побаивался. Плюшевый Медведь припомнил хлёсткие строчки, написанные будущим Монахом в юности:

Или другие:

– Я тебе так скажу, – как бы внезапно, заученно разоткровенничался Монах, сделав вид, что стихи его более не интересуют, хотя когда Медведь декламировал забытые строчки, самодовольно шевелил губами ему вослед, – жизнь для меня началась только тогда, когда я ушёл из мирской жизни в духовную. Это было моё второе рождение!

Плюшевому Медведю почему-то казалось, что Монах словно читает по-написанному, настолько были знакомы эти слова, буквально натёршие в мозгах мозоли.

– Ну хорошо, хорошо… – решил слегка поменять тему Плюшевый Медведь. – Пусть так. Мы последние, кто желал бы лезть к тебе в твою промытую молитвами и постами душу своими немытыми, грешными лапами. Не хочешь говорить правду, так и скажи. Нравится тебе такая жизнь – замечательно. В этом, безусловно, что-то есть: спокойствие, размеренность, иллюзия защищённости как от времени, так и от места, ибо монастырь – не от мира сего, зайдя в круг его стен, удаляешься из окружающего мира, и в наши дни это удаление ощущается более всего. Ритуал руководит каждым твоим шагом. Ошибся – раскаялся – помолился. Удобно, чисто, быстро, хорошо. И потом, изумительная церковь тринадцатого века всё время под Богом – ой, то есть я хотел сказать – под боком! Сыры и вина из Франции. Что ещё нужно, чтобы избывать крошащуюся в прах жизнь?

– Видите ли, – пояснил Монах, – ввиду того, что нынче монашество не очень в моде, такая тесная братия из восьми человек становится ближе, чем семья. Конечно, возможно, лет четыреста назад, в ораве из двухсот монахов, я бы чувствовал себя иначе, но теперь буквально каждый день я ощущаю себя на своём месте, и братья мои поддерживают меня во всём. Нынче религия, по крайней мере на Западе, приобрела совсем другой оттенок, привкус. Теперь она не догматична и не назойлива, и в этой её свободе кроется огромная притягательная сила. Терпимость и терпеливость, которые присутствуют в нынешней религии западной полусферы, могли бы стать примером чистоты помыслов для по-прежнему варварских народов.

– Это кто у нас нынче варварствует? – поинтересовался Левый Маськин тапок.

– Да практически все. Что вы думаете, это не возврат к язычеству? – Монах сделался серьёзным и насупил брови. – Поклонение новым идолам, мистицизм, да и прочая мерзость (Монах боязливо перекрестился, сказав это слово). Хотим мы того или нет, но современное состояние душ подавляющего большинства людей, населяющих развитые страны, определяется ничем иным, как хаотичным язычеством. Это только кажется, что мир стал атеистическим. Это – чушь. Большинству людей просто необходимо во что-то верить. Но, знаете ли, когда истинной верой становится, скажем, воинственное вегетарианство, уравнивание прав людей и животных, это вовсе не означает, что люди станут добрее к скоту, а означает, что к людям вскоре начнут относиться, как к скоту, только и всего.

– Отчего же всё, что ни делается, бесполезно? – вопросил Маськин. – Сколько поколений вполне искренних и настойчивых проповедников ни билось, не удалось унять ни варварство, ни язычество…

– Более того, – подхватил Плюшевый Медведь, – это варварство и язычество глубоко коренилось в лоне самой Церкви, совершавшей такое, что иной раз и варвары постеснялись бы совершить! И все снова молчат, разводят руками или делают вид, что ничего не происходит!

– Возможно, страдания и смерть плохи только с точки зрения живого человека, а с точки зрения уже усопшего – ну, разумеется, и Бога, – страдания и смерть могут иметь совершенно иной, очищающий смысл, а посему то, что нам кажется катастрофой в нашей земной жизни, вовсе ею не является с точки зрения вечности и бессмертия души! – глубокомысленно отметил Монах.

– Видите ли, тот факт, что все мы смертны, даёт нам определённую свободу насмехательства над всем происходящим, – подчеркнул Правый Маськин тапок. – Мол, все мы тут проездом… Из-за того, что всё, что не разворачивается перед нашими глазами или же воображением (у тапок, надо сказать, очень живое воображение), является бренным, зыбким, ненастоящим, но то, что находится по ту сторону жизни, ещё более зыбко… Таким образом, плавая всю жизнь в этой нестерпимой зыбкости, мы склонны потихоньку надсмехаться над любыми супостатными опорами этого мира, в том числе и над смешными привычками, прививаемыми нам религиями. Дело в том, что у нас, у тапок, есть свои верования (которые мы редко предаём гласности). Так вот, после того как тапок изнашивается и неблагодарный хозяин или хозяйка выбрасывает его в мусор, – тапочная жизнь не кончается. Тапок попадает в тапочный рай, и там его носят ангелы, надевая только на чисто вымытые и сухо вытертые ноги. Вам, людям, наши верования могут показаться вздорными и комичными, однако в них заключается наша тапочная религия, и именно на ней держится вся наша тапочная рабочая совесть и душа…

– Ну, это, положим, чушь, – заявил Левый Маськин тапок, с опаской поглядывая на Маськина и, видимо, приготовляясь говорить ещё. – Никакого тапочного рая, как, впрочем, и тапочного Бога, нет! Есть только светлое, свободное тапочное будущее, за которое необходимо бороться до последней стельки! Тапок в настоящее время живёт только пока он обут на чью-нибудь ногу или стоит под кроватью хозяина и дожидается утра, когда тот проснётся и сунет в него свои кривые ступни. Нам необходимо бороться за повсеместное освобождение тапок! Тапки должны существовать вне зависимости от их хозяев! И вообще – долой хозяев! Долой многовековое угнетение тапок!