Стремясь к успеху, мы уподобляемся путникам в пустыне, преследующим зыбкие миражи. Чем ближе, нам кажется, мы приближаемся к своей цели, тем дальше она отодвигается от нас. Мы ставим себе в пример идолы прошлого, людей-глыбищ, вечных знаменитостей – Цезаря, Шекспира, Эйнштейна, кому кто больше нравится, не понимая, что этих людей-глыбищ никогда не существовало. Эти идолы не имеют ничего общего со своими прототипами, они являются плодом нашего общественного мифотворчества и столь же далеки от настоящих личностей, их породивших, как, возможно, мы далеки от того, чтобы понять этот самообман. Стремясь подражать этим идолам, мы понапрасну растрачиваем крупицы наших текущих моментов, того единственного, что представляют собой наши уже насквозь прокуренные жизни.

Также нет и злых несчастных дядей откуда-нибудь из захолустного Нью-Джерси, которые правят свой невесёлый конспирационный бал, пытаясь всех обмануть и посмеяться над обманутыми. Всё это дурные иллюзии, якобы за всем хорошим стоит кто-то, кого можно беспредельно восхвалять, а за всем плохим – серые личности сомнительного толка. В мире нет крайних, как нет края у самого мира, потому что он имеет счастье или несчастье являться нам во всей своей круглой и даже в некоторой степени шарообразной красе. Как Земля не имеет края, за который можно было бы зацепиться или с которого можно было бы упасть в ухающую бездну, так нет и крайних людей, на которых можно было бы вполне сконцентрировать своё почитание или ненависть. Люди перетекают друг в друга, постепенно принимая причудливые нечеловеческие формы, они становятся змеями и волшебными замками, они становятся кем угодно, только не крайними, чёткими прототипами добра или зла.

Бросьте бесплодные поиски высших и низших идеалов, обратитесь взором внутрь самих себя, и вы увидите, что на свете нет ничего такого, чего бы вы не нашли в себе самом, а во всей бесконечной Вселенной разных времён нет ничего такого, чего бы вы не нашли в текущем моменте. Обживайте текущий момент, ибо эта темница присуждена вам надолго, если не сказать навсегда, хотя и понятия «всегда» не существует, оно опять же теряется в бархатных складках ткани текущего момента, из которого сшит мешок нашего существования, в котором мы все послушно и смирно сидим.

Маськин, возможно, хотел забыться в танце, унестись на край естества, ритмично двигаясь под дерзкую музыку взвивающегося танго. Но всякая страсть, как и всё, что только может быть испытано с избыточным преувеличением, не может принести длительного отдохновения ни душе, ни её понурому носителю – телу. Всякое увлечение вредно, если оно чрезмерно, и поэтому Маськин с Плюшевым Медведем решили вернуться домой, ибо, как бы ни были хороши и привлекательны заморские гастроли, всему следует положить предел, ибо нет ничего настолько продолжительного, чтобы оно смогло растянуться больше, чем того позволяет и без того натянутая до предела резинка нашей жизни. Смотрите, не отпустите ненароком конец этой резинки, а то она обязательно не преминёт прилететь вам прямо в лоб!

Вернувшись домой, Маськин решил променять танго на манго, ибо этот фрукт, возможно, столь же экзотичен, но не требует ни особых усилий, ни шарканья ног по протёртому до полной сухости паркету. Манго, несколько неприличной овальной формы, дарит терпкое отдохновение от знойного танго, и от этого наверняка эти две экзотических ипостаси рифмуются без томного усилия со стороны даже начинающего поэта. Ах, манго, манго… Ах, танго, танго… Что может быть проще и неприхотливее этих блистательных строк!

Воротившись, Маськин с Плюшевым Медведем стали усиленно обживать текущий момент, кое-где привесили картинки, а где-то поставили вазочку с ромашками. Перестанем же и мы жить либо в нашем прошлом, либо в будущем, ибо всё, что нам дано, – это Маськино танго настоящего текущего неумолимого момента, который не перестанет течь до тех пор, пока мы сами не перестанем существовать!

Почему люди селятся в городах? Что привлекает их в этих трущобных муравейниках с потоками агрессивных автомобилей и толпами не менее агрессивных, холодных, как сельди, прохожих? Что заставляет их проводить свою жизнь в пробках и трястись в душном общественном транспорте? Одни говорят, что в городах есть работа, что в них теплятся очаги культуры, другие – что нигде, как именно в городах, можно от души развлечься и отдохнуть.

Но всё это не совсем так. Люди лукавят, называя все эти причины, и умалчивают главную, так сказать, основную причину их скучивания в городах. Вы догадались, какую? Всё дело в стадном чувстве!

Раз вон тот мужик тут поселился, то и я тут поселюсь, прямо напротив его двери, и буду маячить у него перед глазами, пока он не запустит в меня веником. Но законы и полиция запретили швыряться вениками, и так возникли города, где все должны уживаться со всеми, соприкасаясь буквально рукавами и даже локтями на каждом шагу, наступая друг другу на ступни и пятки, обутые в туфли и ботинки, стандартные, как будничная производственная явь мануфактур и сталелитейных заводов.

С одной стороны, стадность делает людей людьми. Мы – слабые, голые твари, или, по крайней мере, таковыми нас сделала ещё более изнеживающая цивилизация, – не можем сами себе ни пропитания добыть, ни кров возвести, обязательно нужна нам дорогостоящая помощь себе подобных.

Представьте, как хорошо было бы быть вольными медведями! Ничегошеньки, кроме самочки, тебе от своего биологического вида не надобно. Отделил себе побольше гектаров лесных угодий, обрычал других медведей – и ходи, прохаживайся всё лето, жир нагуливай. Такой свободы и независимости людскому роду и не снилось. А ведь вся разница между нами и медведями в том, что всё, что им нужно, – у них всегда при себе. Тёплая шуба растёт прямо из собственной кожи, острые ножи когтей и зубов – тоже всегда при себе. Ходи-броди, наслаждайся жизнью. Не нужно никаких приличий и правил хорошего тона, потому что вообще ни с кем, кроме добычи, общаться не нужно. А с добычей чего церемониться? Даже смешно, ей-богу: «Извините за беспокойство, не позволите ли вас съесть? Спасибо. Мням-мням». Бред. Вот поэтому у медведей и наблюдается такой непредсказуемый, вспыльчивый характер, потому что им просто не было необходимости культивировать в себе особые общественные повадки, свойственные более тесно общающимся со своими собратьями видам.

Вот медведи и не селятся в городах, не устраивают мировых войн, не загрязняют окружающую среду, не посылают космические корабли к Луне, Марсу и ещё куда подальше. Они не жгут на кострах Джордано Бруно и не организуют Освенцимов. Им и так всё хорошо и уютно. Берлогу отыскал и завалился в спячку – вот тебе и вся политика да экономика без падения курса акций, глубоких кризисов и финансовых афёр, являющихся их неотъемлемыми причинами и следствиями. Плюшевый Медведь хоть и был медведем в какой-то мере игрушечным, можно даже сказать понарошечным, всё-таки сохранял в себе эту гордую независимость своих грозных прототипов – бурых и чёрных медведей, гигантов гризли и даже жутких белых медведей, единственных представителей семейства медвежьих, планомерно и злонамеренно охотящихся на человека. Плюшевый Медведь, разумеется, ни на кого не охотился, но подспудно чувствовал в себе эту потенциальную разухабистую вольность, столь присущую всем медвежелапым и косостопым!

Необходимость собираться в толпы, а следовательно, и строить города является одновременно и благословением и проклятием человеческого рода. Фрейд, цитируя Лебона, указывает важный момент для суждения об индивиде, участвующем в массе. «Таким образом, становясь частицей организованной толпы, человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком; в толпе – это варвар, т. е. существо инстинктивное. У него обнаруживается склонность к произволу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и героизму, свойственным первобытному человеку. Особенно характерно понижение интеллектуальной деятельности, претерпеваемое человеком благодаря причастности к массе».[57]