Не зря Шиллер, которого можно читать без словаря, только грызя при этом стаканы[58], писал:

что в моём вольном переводе означает:

Рискуя утомить моего достопочтенного читателя бесконечными цитатами, осмелюсь всё же привести ещё некоторые подтверждения нашим рассуждениям. Читаем дальше у Лебона: «Масса импульсивна, изменчива, раздражительна. Ею руководит почти исключительно бессознательная сфера». А вот уже и Зигмунд Фрейд, стряхнув пепел со своей неизменной и в конце концов сведшей его в могилу сигары, вступает в наш разговор: «Импульсы, которым повинуется масса, могут быть, смотря по обстоятельствам, благородными или жестокими, героическими или трусливыми, но во всяком случае они настолько повелительны, что побеждают личное и даже инстинкт самосохранения. Масса ничего не делает преднамеренно. Если масса даже страстно чего-нибудь хочет, то всё-таки это продолжается недолго, она неспособна к длительному хотенью. Она не выносит никакой отсрочки между своим желанием и осуществлением его. У неё есть чувство всемогущества, для индивида в толпе исчезает понятие о невозможном».[59]

Конечно, города не представляют собой толпу в чистом виде, однако сохраняют многие её характеристики. Трудно сохранить свою независимую индивидуальность, всё время трясь боками о своих соплеменников. Тем, кто желает уберечь свою оригинальность, не следует селиться в городах. Ни Маськин, ни Плюшевый Медведь не желали расставаться со своей плюшево-масечной оригинальностью, и они на дух не переносили никаких авторитетов, а «жуткий, навязчивый характер массы, обнаруживающийся в её диких проявлениях, может быть по праву отнесён за счёт её происхождения от первобытной орды. Вождь массы всё ещё является первобытным отцом, которого продолжают бояться; масса всё ещё хочет, чтобы ею управляла неограниченная власть; она страстно жаждет авторитета»[60].

Не спорю, первобытному Маськину, возможно, и понравилось бы тереться в толпе таких же первобытных маськиных, но Маськин, с которым мы имеем дело, был маськиным культурным и живущим, как уже отмечалось, оседлым, хоть и натуральным хозяйством, а потому отошедшим от первобытных импульсов настолько далеко, что он уже мог трезво посмотреть на них со стороны и ужаснуться.

Таким образом, антиурбанизм Маськина имел корни в его оригинальности. Как-то, ещё до своего отбытия, спящий на Маськиной кухне Гипнотизёр предложил сквозь сон провести тест на оригинальность, причём он скрыл, что это тест именно на оригинальность, чтобы испытуемый специально не оригинальничал. Он назвал это «просто тест». Первым вызвался Плюшевый Медведь, потому что он любил всякие головоломки и, если вы помните, в своё время помог разгадать Маськину послание с указанием, где взять дармовые яблоки, зашифрованное в первой тысяче знаков числа «пи».

Гипнотизёр взял листок бумаги и начертил на нём круг. Затем он попросил Плюшевого Медведя поставить точку, где ему захочется. Плюшевый Медведь вдумчиво наслюнявил карандаш и поставил жирную точку на обоях, в большом отдалении от листка Гипнотизёра. От такого неожиданного результата теста Гипнотизёр тогда чуть было не проснулся. Тест строился на том, что чем ближе к центру круга испытуемый поставит точку, тем менее он оригинален. Самые оригинальные испытуемые ставили точку вне круга, но всё-таки на листочке бумаги, но чтобы вот так, запросто, соригинальничать и намалевать точку вообще на обоях – такого Гипнотизёр ещё не встречал. Не делясь своими размышлениями насчёт результатов теста, чтобы не нарушать чистоту эксперимента, Гипнотизёр предложил выполнить то же задание Шушутке, который неожиданно ответил, что он лучше покажет фокус и пройдёт сквозь лист этой бумаги. Не дожидаясь согласия, Шушутка изрезал листочек таким образом, что умудрился продеть себя через него[61]. После такой операции продолжение эксперимента стало невозможным, потому что другого листочка спящему Гипнотизёру Маськин выдать не пожелал, сказав, что пусть, мол, раньше проснётся, а потом и портит бумагу. А то не напасёшься лесов на этих гипнотизёров. Маськин очень любил леса и старался экономить бумагу, чтобы их меньше вырубали (чего нельзя сказать о вашем скромном авторе, который переводит бумагу, невзирая на приносимый им вред лесным угодьям – зелёным лёгким нашей прокуренной планеты). Маськин подумал про себя, что он бы поставил точку на лбу у Гипнотизёра. Во-первых, он ему порядком надоел с его сонными фокусами, а во-вторых, ему казалось, что таким образом он будет больше походить на индийского факира, а спящего факира у Маськина на кухне никогда ещё не было, и ему очень хотелось попробовать, как бы это было – иметь такую факирскую личность под рукой.

Из своего теста Гипнотизёр вывел, что испытуемые слишком оригинальны на его вкус, и впал в ещё более глубокую спячку. Так жителям Маськиного дома стало ясно, что они страдают крайней степенью оригинальности, и видимо, именно поэтому не любят жизнь в городах.

Вы, дорогой мой читатель, никогда не задумывались, а что же в действительности представляет из себя Маськин? Давайте заглянем в словарь Даля. Вы скажете, такого слова там нет? Ну, если там есть даже слово «чебурашка», означающее «ванька-встанька, куколка, которая, как ни кинь её, сама встаёт на ноги»[62]: его можно найти где-то между статьёй о «чашковом дереве»[63] и «чеверичка», то и слово «маськин» там можно отыскать.…

Итак, Даль пишет о Маськине следующее: «не лишённый оригинальности, жизнерадостный житель, стремящийся жить натуральным хозяйством, никому не мешая, варящий компот и переживающий за все проблемы мира»[64]. Нам ли спорить с великим Далем? Согласно его очень точному определению, Маськин просто обязан стремиться проживать в сельской или даже лесистой местности.

Хотя позвольте всё же отметить, что в городах есть много неизбывного пленительного шарма. Как же можно забыть плывущие над Невой дворцы и гордые башни Кремля, бой часов Биг Бэна и шум нью-йоркского метрополитена, химеры собора Нотр Дам и каналы Амстердама, улочки старого Стокгольма и зелёные крыши Копенгагена, стенающую Стену Плача Иерусалима и не менее рыдающие улицы Тель-Авива? Но все эти шармы и кармы не имеют никакого отношения к вопросу, где селиться. Я, например, проведя почти десятилетие в Иерусалиме, бывал в самых его достопримечательных местах, может быть, раза два, не больше, и то был рад каждый раз, что унёс оттуда ноги живым.[65]

Как бы ни были прекрасны некоторые города, они всё же смотрятся как плесень или опухоль на здоровом теле Земли, особенно если посмотреть на них не с высоты птичьего полёта, откуда они прекрасны, а с высоты полёта спутника, откуда они именно такой канцерогенной плесенью и видятся.

Конечно же, нельзя отрицать, что жизнь в городах представляется с первого взгляда более удобной благодаря технологическому прогрессу, хотя, в сущности, это всего лишь иллюзия, поскольку тот же самый прогресс позволяет устроиться с тем же удобством и вне пределов душных городов.