Влезая за ним в избу, низенький толстый человек в длинной бурке и зеленой чалме с пером успокоительно проговорил:

— Хозяин это, Александр Степаныч.

— Хозяин? А доказательства?

Капризный вопрос остался без ответа. Все молчали. Тогда Антонов, дернув головой, снял красную фуражку с золотым кантом по большому козырьку и вялой рукой погладил худой оголившийся висок.

— Ну что, дед? Сладко было при комиссарах?.. А ведь говорил вам, чертям! Не слушаете никогда.

Низенький, в бурке и чалме, зашел старику за спину и стал подталкивать его к дверям.

На крыльце уже стоял пулемет с продетой патронной лентой, к перилам охрана привязывала лошадей.

Человек в чалме кричал с крылечка, чтобы немедленно послали охранение на мельницу за деревней, и сердился, что этого не догадались сделать раньше. Выставив старика из дома, он ни минуты не сидел на месте. Казалось, основной его работой было производить как можно больше шума и суеты. С разбегу он взлетал на самый верх крыльца, и бурка его трепыхалась, как крылья большой подбитой птицы. Это был командир Особого отборного полка в антоновской армии, Назаров. Его странный, невиданный в Шевыревке головной убор вызывал любопытство и страх.

— Турок, что ли? — переговаривались в толпе, стоявшей с самого утра у путятинского дома.

— А вот он тебе покажет турка…

Минуя охрану и пулемет на крыльце, в дом заходили командиры полков и отрядов, озабоченные люди, все, как правило, с излишком обвешанные оружием. Антонов сидел за столом в окружении ближайших приспешников, с которыми он раздувал свое большое угарное дело. Здесь были сотоварищи, прошедшие с ним каторгу, соучастники его лихих дел на уездных дорогах дореволюционной России.

— Мобилизацию провели? — цедил он сквозь зубы и поглядывал вокруг себя из-под низких век. — Пьянствуете, сволочи! А мне люди, люди нужны!

В нем нарастало раздражение, и штабные без особой нужды на глаза к нему не лезли.

— Александр Степаныч, митинг сейчас, — напомнил Ишин, краснобай и большой знаток мужичьей психологии.

Антонов взглянул на него с неприязнью:

— Нам долго рассусоливать некогда. Сам знаешь.

Ему становилось жарко в теплой одежде, он рукавом утирал лицо.

Натужно переставляя ноги, вошел парнище с чубом на пол-лица, в обеих руках он нес тяжеленную пишущую машинку. Все замолчали и дали ему дорогу. С усилием, выставив живот, парнище приподнял и со стуком опустил машинку на стол. От стука Антонов дернулся:

— Ты аккуратнее не можешь, м-морда?

Парень испугался и уронил вдоль тела руки.

Снова вмешался сладкоречивый Ишин, незаметно отодвигая парня к порогу, показывая ему, чтобы убирался подобру-поздорову.

— Надо бы, Александр Степаныч, поделикатней кого к машинке приискать. Давно говорю. Ему с быками управляться, а тут штука умственная, техническая.

Он у меня научится! — разбушевался Антонов. — Я его… как зайца спички зажигать!

Выскочил из-за стола, схватил парня за роскошный чуб и остервенело принялся таскать. Расставив руки, парень покорно болтал головой.

— Да ну его, Александр Степаныч, — заступился за парня Ишин. — Сам помрет. Не расстраивай себя понапрасну. На митинг надо.

Антонов ударил напоследок пария по шее и, отдуваясь, отошел.

Легким стремительным шагом, почти бегом, влетел брат Дмитрий, молодой, чернявый, чем-то похожий на старшего, а больше не похожий, как будто не одна мать их родила. В руке Дмитрия развевался лист бумаги.

— Братка, — обратился он к Антонову, — что спросить- то хочу… Мне бы машинку на час.

Увидев, что старший брат не в духе, Дмитрий замолчал. Антонов сдувал с нарядной своей фуражки приставшую пушинку. Яркую форму для командующего он придумал сам и очень ею гордился.

Егор Ишин взял у него из рук фуражку и надел ему на голову.

— Александр Степаныч, ждут, — показал на дверь.

Одной тесной группой неторопливо вышли на крыльцо и с легким переталкиванием расположились так, чтобы и Антонов оказался впереди всех, и остальным быть тоже на виду. Охрана с карабинами наперевес повернулась к затихающей толпе. Где-то далеко истошным голосом вопила женщина. Антонов прислушался и дернул шеей.

— Что, мужики, пожили при комиссарах? — выкрикнул он, от напряжения приподнимаясь на носках. — Допустили их до амбаров, до баб своих, до девок? А сейчас еще хуже будет. В Тамбове в продкомиссии сидит еврей Гольман, он какой день христианской кровушки не выпьет, тот день сытый не бывает. А на помощь ему идет бандит Котовский, я его хорошо знаю. Его специально выпустили из тюрьмы. А с ним… кто, думаете? Целая орда китайцев, татарвы, латышей. Эти до девок злые, лютые. Так девок шелушат, ажник искры летят. Все сеновалы попалили.

Стоявший сзади Ишин незаметно пожевал губами. Об угрозе бабам и девкам как-то помянул на одном из митингов он сам, и с тех пор Антонов, если доводилось ему держать речь перед народом, говорил об этом к месту и не к месту. Сейчас говорить следовало совершенно о другом. Полузакрыв глаза, Ишин следил за нервными усилиями сплетенных сзади пальцев Антонова. Сам он умел задеть мужика за душу, почитывал речи Чернова и Спиридоновой и в окружении Антонова считался самым искусным оратором. Все говорение при подготовке восстания лежало на нем, и лишь теперь, когда открыто выступили с войском, Антонов все чаще задвигал его за спину и показывался перед народом сам.

— А что, мужики, — продолжал выкрикивать Антонов, поводя из стороны в сторону громадным козырьком своей фуражки, — может, хватит терпеть, а? Может, за вилы да за топоры? Встанем за свое!

Не удалось выступить Ишину и на этот раз. Командир Особого полка Назаров, скинув для проворства бурку, загремел замком амбара, где содержались арестованные. Наступила самая ударная часть митинга, которую Антонов, как и везде, проводил с особенным подъемом. В таких делах он чувствовал себя уверенно.

— А ну выводи их на суд мужичин. Вот они, судьи, вся деревня. Как скажут, как приговорят, так и будет! Мужик — хозяин жизни. Кто мужика обидит, тот всем нам враг. Всем! А мне первому.

Прикрывая зевок, Ишин лениво поиграл перстами. Конечно, жестокость на войне вещь неизбежная, но как ему надоели эти бесконечные «суды»! Везде одно и то же. Нет, будь его воля, он кое-что непременно изменил бы. Скажем, расправу с арестованными следовало делать руками самих же деревенских, связывая их с восставшими крепкой кровавой порукой. Да и мало ли еще… «Тоньше надо работать, дорогой Александр Степаныч…»

Он заинтересовался происходящим, когда Антонов, распаленный видом крови и порубанных людей, стал запрокидываться и падать.

— Всех!.. — заходился он в истошном крике и топал ногой в гусарском сапоге с кисточкой. — Всех в яругу и башку долой! Всех!..

Его успели подхватить и, толкаясь, мешая друг другу, потащили в дом — отпаивать. Ишин спокойно подобрал антоновскую фуражку и последним скрылся в дверях. На опустевшее крыльцо снова выкатили пулемет. Митинг кончился.

Располагаясь на ночевку, антоновцы выставили во все концы сильные охранения. Приказано было задерживать всех, кто попытается выбраться из деревни или войти в нее.

Ночь проходила в песнях, наперебой наяривали гармони. Часто раздавалась беспорядочная пальба — от избытка души. Гулянка не затихала до света.

И только для тех, кто сидел в доме Путятина, ночь тянулась медленно и трудно. Этим было не до веселья.

Ближе к полночи духота в избе загустела так, что Антонов, вялый, обессиленный от пережитого припадка, расстегнул ворот и снял фуражку. Кто-то догадался высадить прикладом раму (звон стекла услышал старик Путятин, вздохнул и перекрестился). Стало свежо. Антонов снова застегнулся на все пуговицы и покрыл голову фуражкой.