– Он от порчи, испуга, сглаза и прочего озевища надобен. Этот шнур прядут в ночь на Великий четверг. Берут для того две нити шерстяные и одну конопляную, но такие, которые в обратную сторону, в левую, прялись. Так же и сплести их надобно. Вот на Великий четверг матушка такой шнур связала и меня опоясала, я еще отроком был.

– И что, ты никогда его не снимал?

– Никогда. Годов пятнадцать ношу.

– Да ладно! – не поверил Васька. – За пятнадцать годов он сто раз порваться мог.

– Мог, да не порвался. На то он и оберег.

– А помогает-то хоть?

– А то как же! Ни сглаз, ни испуг ко мне не пристают.

– А от чертей он тоже убережет? – спросил Лис, Недоля грустно вздохнул. – То-то. Вот что меня, Игнатушка, теперь заботит. Мы с тобой, брат, навместо разменной монеты. Что мы? Грязь. Няша. Нами дырки замазывают. Мы князю в верности присягали, землю Русскую от ворога защищать клялись, а он нас к самому Анафиду отправил. Мы на такое не договаривались!

– Не договаривались, – согласился Недоля.

– А раз он нас на недоговоренное толкает, то и на клятве нашей печать треснула. Вольны мы, брат, своей дорогой идти.

– Чего это ты смутьянишь! – очнулся Недоля. – На каторгу захотел?!

– Да лучше на каторгу, чем к сатане с челобитной, – огрызнулся Васька. – Но ты не дрейфь, есть у меня мысль. На Калтысянку нам надо. Разыщем доспех Ермака, продадим, а потом на Дон в вольницу или на Енисей, там русских застав нету…

– Да ты совсем спятил, что ли?! – поразился Недоля.

– Тихо ты! – зашипел Васька. – Чего орешь? Неужто не понятно – конец тут нам! Может, и бежать уже поздно. Ежели вогульский шаман реку сплющил, что ему стоит морок на болота навести, а? Так и будем по топи кругами ходить, пока не кончимся.

– Ты меня на суму не подбивай, – упрямо произнес Недоля и хотел еще что-то добавить, но идущий следом стрелец Прохор Пономарев вдруг заорал:

– Леший!!!

Прохор от видения отшатнулся, нога с кочки съехала, и стрелец бултыхнулся в воду.

– Топят! Топят твари! – завопил он так, что воронье к небу взметнулось, словно морок над болотом поднялся, закаркало зло и ехидно, будто только и ждало, что кто-то утопнет.

Когда Недоля с Лисом вытащили товарища, у Прохора дрожала челюсть, а взгляд был дикий, затравленный.

– Ты чего? – опешил Недоля.

– Я… я лешего видел… Рыло зеленое, как у жабы, а глаза желтые, змеиные… – задыхаясь, залепетал Пономарев. – А там, – он оглянулся на пятно взбаламученной жижи, – как только шлепнулся, что-то меня за ноги схватило, так что и пошевелиться не мог…

– То тебе примерещилось, – сказал Васька Лис, но уверенности в его словах не было.

– Чего там у вас? – крикнул сотник.

– Прошке водяной пятки пощекотал, – крикнул в ответ Лис, но без задора, со злостью, потом нагнулся к Игнату, сказал тихо: – Вот об том и говорю. Тут тыщу лет некрести жили, расплодили чертей да бесов, кому как не тебе знать. Сгинем, тикать надо!

Игнат недовольно засопел.

– Баста, дошли! – послышался окрик Рожина, и у всех от сердца отлегло.

Усталость притупляет чувства, даже страху углы обтесывает, так что когда подошвы стрелецких башмаков наконец ступили на твердую почву, путники повалились в траву, не очень-то беспокоясь о близком соседстве с вогульским капищем. Сделали привал, но стрельцы, насквозь промокшие, с башмаками, полными липкой холодной грязи, только полчаса спустя начали помаленьку шевелиться и приводить себя в порядок. Достали раскисшие сухари и вяленую рыбу, жевали в угрюмом молчании. Даже отец Никон выглядел осевшим, к земле придавленным и молитву перед трапезой прочитал коротко и еле слышно, а Семен Ремезов, едва выбравшись на сухое, уселся под сосенкой, облокотившись о ствол спиной, и, обняв торбу с писчим набором, в тот же миг уснул.

Рожин отдыхал минут десять, затем поднялся и ушел вдоль границы болота. Вернулся он через полчаса, застав путников за трапезой, зачерпнул и отправил в рот пригоршню квашни из раскисших сухарей, прожевал, настороженно оглядываясь по сторонам, сказал:

– Уходить надо.

– Да чтоб у тебя ноги отнялись! – возмутился Васька Лис.

– Вот же изверг! Хуже заплечного мастера! – присоединился к товарищу Игнат Недоля.

Стрельцы недовольно засопели, никому не хотелось сию минуту подниматься и продолжать путь, легкая передышка облегчения не принесла.

– Не орите, – спокойно сказал Рожин, нисколько не удрученный возмущением стрельцов. – Я следы видел.

– Чьи? – устало спросил сотник.

– Скажу, не поверишь. Пойдем, сам глянешь.

Рожин отвернулся и снова направился вдоль границы болота. Мурзинцев вздохнул, грузно поднялся и поплелся вслед за толмачом. Семен Ремезов, проснувшийся, как только Рожин заговорил, вскочил, торбу за спину закинул и побежал следом, да так ретиво, словно он не полчаса спал, а целый день.

– Да ну вас! – Васька Лис в сердцах плюнул, бросил в рот кусок вяленой рыбы и откинулся на траву, с наслаждением растянулся.

– Дурная голова ногам покоя не дает, – согласился с ним Недоля и, умостившись рядом с товарищем, мечтательно добавил: – Водки бы глотнуть…

Десять минут спустя Рожин вывел товарищей к небольшой песчаной проплешине, шириной метров шесть. Вокруг рос шиповник, торчали юные побеги берез, но в середине песок не тронула ни одна травинка. Ближе к болоту песок переходил в торф и дальше затягивался желто-зеленым мхом – там начиналась топь. Рожин, держа наизготовку штуцер, указал в центр песочной полянки. Мурзинцев не сразу понял, куда, на что нужно смотреть. Среди следов от сапог Рожина сотник, уставший и задерганный, некоторое время не мог различить ничего необычного, но затем понял и изумился. Песочная опушка несла на себе два следа босых ног, а удивление вызывали размер следов и расстояние между ними. Оттиски ступней формой напоминали человеческие, только были в три раза больше, и отстояли друг от друга на пару метров.

Мурзинцев и Семен Ремезов осторожно приблизились к первому следу, присели, долго рассматривали.

– Это ж какого роста должен быть человек? – наконец спросил Семен Ремезов.

– То не человек, то менкв, – ответил Рожин. – И ростом он под две сажени.

– Кто-кто? – не понял Мурзинцев.

– Менкв – так их вогулы зовут, – пояснил толмач. – Леший, по-нашему.

– Опять вогульские байки! – вспылил Мурзинцев.

Сотник поймал языком левый ус и принялся яростно его жевать, словно откусить хотел. Семен Ремезов торопливо развязал свою торбу, извлек шнур с узелками, книгу и перо с чернильницей, принялся измерять и зарисовывать следы.

– Там во мху третий след, едва различимый, – не обращая внимания на настроение Мурзинцева, продолжил Рожин. – В болото он ушел.

– Что ж его не видно теперь? – мрачно спросил Мурзинцев, пристально глядя толмачу в глаза.

Семен очнулся, от писанины отвлекся, с тревогой посмотрел на сотника. За всю дорогу из Тобольска он ни разу не видел Мурзинцева в таком настроении. Но толмач невозмутимо выдержал взгляд сотника и так же спокойно ответил:

– Ты, Степан Анисимович, на мне злость не срывай. В том, что твои стрельцы погибли, моей вины нету.

– Может, и так, – мрачно отозвался сотник. – А может, ты с нами затеял игру какую? Следы лешего нам подсунул, кои в песке как раз за десять минут выдавить можно. Что ж ты про менквов нам раньше не рассказывал? Да и про Ас-ики смолчал. Погибели нашей ждешь?!

– А кто б мне поверил?! – вспылил в свою очередь Рожин. – Расскажи я все, что мне ведомо, меня б за юродивого приняли! Остался бы я в Тобольске милостыней побираться, а вы бы сгинули, до Самаровского яма не добравшись! На, полюбуйся!

С этими словами Рожин порывисто развязал кушак, скинул зипун и поднял до шеи подол рубахи. Грудь и живот бороздили четыре грубых рубца, а расстояние между ними было в полвершка, стало быть лапа, продравшая на его теле раны, размер имела в три человеческие ладони.

– О Господи… – выдохнул пораженный Семен.

– Кто это тебя так? – тихо спросил Мурзинцев, начиная понимать, что байки о толмаче, в которых говорилось, что Рожин с самим диаволом в рукопашной схлестнулся, могут оказаться правдой.