Сотник обвел подопечных взглядом, остановился на Рожине, спросил:

– Скажи, Алексей, откуда у дремучих вогулов такое разнообразное виденье души? Как до такого додуматься можно?

Толмач зыркнул на пресвитера, но тут же взгляд отвел, пожал плечами, ответил:

– Откуда ж мне знать. Такие вопросы не мне – местным шаманам задавать надобно.

Но Мурзинцев понял. Не будь тут пресвитера, ответ Рожина звучал бы примерно так: из жизни, ведь вогульское колдовство существует и оно работает.

Мы пришли в эти земли, меряя все рублем и крестом, думал Мурзинцев, а выходит, что мерки наши ни к чему здешнему не притулишь. Все тут другое, нет ада и рая. С бесами и ангелами некрести ручкаются, а мы от первых бежим, а вторых всю жизнь призываем, да только они почти никогда не приходят. Пресвитеру проще всех, он все, что не по православному толку, в происки сатаны записывает. Но дьявол ведь в христианских землях, в христианских душах родился, чтобы именно Христу противостоять. А в этих землях какой ему прок? Какой интерес? Нет резона сатане тут появляться, ведь в сердцах вогулов да остяков Христа нет, они же идолам кланяются. Так и выходит, что вогульские боги и демоны настоящие и ни к сатане, ни к Господу нашему отношения не имеют. Потому и веру свою местные так берегут, ведь они ее пять тысяч лет лелеяли, и от того она крепче алмаза сделалась. Рожин это еще в Тобольске знал, да помалкивал. И правильно делал, иначе митрополит Филофей его бы в острог за крамолу упрятал. Да и нам до поры о бесах вогульских толмач не говорил правильно. Поверил бы я в менква или в руки утопленников, ежели б сам не увидел? Нет… Подумал бы, что толмач иноверцев защищает…

Мурзинцев еще долго ворочал в голове невеселые думы. Остальные уже спали, кто не стоял в карауле. Посветлело, по лагерю побежали пугливые тени. Сотник запрокинул голову. В иссиня-черном небе висело серебряное блюдо яркой вогульской луны. Легкие облака пробегали мимо, на миг закрывая светило, но в следующее мгновение луна вспыхивала снова, и тогда чудилось Мурзинцеву, что это сам Мир-сусне-хум скачет на лошади галопом по небу, а за его плечами развевается огромная звездная епанча.

Следующие три дня погода стояла ужасная. Встречный ветер был так плотен, что судно еле ползло, будто сквозь воск проталкивалось. Идти можно было только вдоль правого берега, где воды были спокойнее. За день едва удавалось одолеть полтора десятка верст. Обь помутнела, сморщилась волнами в полметра высотой. Тяжелое низкое небо сеяло по реке мелкий дождь, насыщая ветер студеной сыростью. От охоты толку не было, с рыбалкой получалось лучше. В важан толмач поймал несколько язей. Но для восьми взрослых мужчин, которые днями сидели на веслах, это было все равно, что медведю пригоршня ягод по весне. Непросушенное зерно запрело, выкинули. Остатки раскисших сухарей пахли тиной, от них тоже избавились. Так что когда добрались до Коринг-воша, остяцкого поселения душ на тридцать, путники были вымотаны и голодны как волки.

Коринг-вош стоял по правой стороне основного русла Оби. Тайга тут подходила к берегу близко, деревья над рекой нависали головами-кронами, словно собрались в воду броситься. Селение в массиве леса пряталось до последнего мгновения и показалось только тогда, когда струг с ним поравнялся. Причал отсутствовал. По берегу тянулся ряд вкопанных столбов, и привязанные к ним лодки прыгали на волнах, как цепные псы на незваных гостей. Выше по склону холма ютились невысокие срубы, некоторые были огорожены хлипкими тынами. С недавних пор местные стали перенимать у русских быт, приноровились править двускатные крыши да ограды мастерить, хотя в старину о заборах слыхом не слыхивали. При срубах ютились сарайчики и амбары, кое-где конюшни. У самых зажиточных, помимо конюшен, имелись клети для кур. Над избами поднимались струйки ленивого дыма, но тут же растворялись в дожде и ветре. Юрт не было вовсе, да и люди меж домов не сновали.

– Коринг-вош, Стерляжий городок, – представил Рожин селение товарищам. – Тут начинаются земли некогда великого Кодского княжества. Здесь можно переночевать и обсохнуть.

– И харчей раздобыть не помешает, – вставил Васька Лис. – А то Игнат уже на мои уши косится и слюну пускает.

– Твоими ушами разве наешься?

– Бросай якорь, – распорядился сотник.

На шлюпках добрались до берега, высадились. Русских уже заметили, путникам навстречу торопился бойкий старичок, улыбался беззубым ртом, махал руками. Дед был седой как лунь. Две длинные грязно-белые косы доставали до пояса, а серые глаза хитро щурились.

– А вот и мой знакомый, – сказал толмач, улыбнувшись. – Тот еще плут.

– Вуща вэла, Алекша-урт! – прошамкал старик, улыбаясь Рожину беззубым ртом. Затем оглянулся, стрельнув взглядом по стволам стрелецких фузей, на мгновение задержался на пресвитере, поздоровался и с остальными, но уже без улыбки. – Вуща вэлаты.

– И тебе здравствуй, Кандас-ики, – ответил Рожин.

– Жачем идешь, Алекша-урт? Видишь, Аш жлая. Река тебя домой хонит! Шлушай Аш, Алекша, домой ходи!

– Неможно нам домой, ики, – ответил на это толмач. – Давай, на постой нас определи, завтра утром уйдем.

– Вижу, по-нашему лопотать ты горазд, братец, а крещен ли? – всунулся пресвитер, черной скалой над старикашкой нависши, так что остяк отшатнулся даже.

– Да, да, – дед затряс головой, вцепился толмачу в руку, поспешно потащил его к своей избе, подальше от грозного православия. – Ходи, ходи, Алекша. Аш жлая, утром добрая будет…

– Эй, дед Кандас, а где народ-то? – окликнул остяка Мурзинцев.

– На пан ушли хоринх брать. Вще вжяли. Коней вжяли, шобак вжяли, юрты вжяли. Баб оштавили. Бабы пырищ шмотрят.

– Мужики на рыбный промысел на все лето уходят, пока стерлядь да осетр идет, – пояснил Рожин. – Бабы на хозяйстве остаются, за детьми и скотиной смотрят.

– Чего ж баб не видно?

– Попрятались от чужих.

Кандас с толмачом уже добрались до жилища старого остяка, но дед тащил Рожина дальше. За избой стоял сруб поменьше, туда Кандас и направлялся.

– В дом нет, – тараторил он и кивал головой. – Девка тяжелая, шегодня рожать, жавтра рожать, в дом нет!..

– Смотри-ка, никак младший твой женился? – спросил Рожин, внимательно глядя на старика.

– Привел еви, шказал, жена будет. Калым отнеш. Коня отдал, пять шкур оленя отдал, пять амп-пырищ… щенков отдал. Дорогая еви вышла, но родит шкоро. Буду внука учить важан вяжать, черкан штавить, шоболь брать, птишу брать, ш конем говорить…

– Да понял я, понял, – с улыбкой ответил Рожин, протискиваясь в узкий дверной проем. – Ты бы нам, милостивый хозяин, пожрать чего-нибудь сообразил.

– Нярху дам, шушак дам, – пообещал Кандас, торопливо пропихивая сотника следом за толмачом, затем от двери отошел, дождался, пока все путники в избу войдут, убежал за едой.

Убранство горницы разнообразием не отличалось. Посреди располагался закопченный комелек, при нем горка дров. Вдоль трех стен тянулись лавки, в дальнем углу стоял пасан – небольшой столик на коротких ножках. Там же висела на стене старая изношенная шуба-сах из лосиной шкуры, под ним валялись стоптанные пимы. Еще имелось вместительное деревянное корыто, такое, что в нем человек искупаться мог, рядом лежал ковш. И все.

Отец Никон, заложив руки за спину, медленно побрел вдоль стен, придирчиво изучая грубые бревна и качество конопатки щелей. Лис с Недолей принялись растапливать очаг.

– Пустовато для амбара, – заметил Мурзинцев, оглянувшись на Рожина.

Толмач усмехнулся, ответил тихо, чтоб пресвитер не услыхал.

– Это не амбар, Анисимович. Это мань-кол. Старый пройдоха наврал нам про супоросую невестку. Такие избушки остяки ставят для своих баб, чтоб они тут жили, когда у них нечистые дни или роды на носу. Ежели б девка на сносях была, то она как раз тут теперь обитала бы. Кандас нас сюда запихал, чтоб отец Никон в избе не кинулся пуб-норму ломать да идолов жечь…