– Чтут и вогулы, и остяки, – ответил Рожин. – Медный гусь – шайтан на два бога, один его лик – лик Калтащ-эквы, второй – Мир-сусне-хума. Про Калтащ я рассказывал, она Великая мать всех остяков и вогулов, а Мир-сусне сын ей, самый младший сын Торума. Главный их бог Торум делами земными не ведает, скучны они ему, за него те дела его жена Калтащ и сын Мир-сусне решают.

– Ну ладно Калтащ-баба – гусыня, но мужик-то с какого перепугу гусем оборачивается? – допытывался Демьян Перегода.

– Вот и я так когда-то у вогулов спросил, – отозвался толмач. – И отвечали мне, что гусь – птица сильная и мудрая и по мудрости своей будущее зрит. А еще гусю все стихии доступны. Он в небе летает, по земле ходит и по воде плавает. Так и Мир-сусне-хум на небо к Торум-отцу воспаряет с докладами, что внизу творится, по земле ходит, за людьми и зверьем приглядывает, по воде плавает, следит, чтобы у всякой речной твари и рыбы все в ладности шло. Медный гусь для них главный заступник, и ежели в каждом пауле иле воше свой местный божок водится, о котором в соседнем селении люд ни сном ни духом, то к Медному гусю на поклон и с Сосьвы, и с Конды, и с Казыма приходят и дары богатые приносят.

– Так что ж выходит, ежели мы шайтана того медного изымем, то целый народ без оберега-заступника оставим? – задал вопрос Перегода, но ни к кому не обращался, сам с собою размышлял.

– Ты памятуй, что заступник тот – идол диавольский! – взъярился пресвитер, очами сверкая. – Нет никаких заступников, опричь Иисуса Христа, Пресвятой Девы Марии и святых праведников! Пущай идут с покаянием в церковь и примут крещение, иначе гореть им в аду и никакой шайтан им не допоможет!

Перегода потупился, толмач голову опустил. Минуту молча жевали кашу, давно остывшую.

– Алексей, так что там Аутья этот, Обский старик? – нарушил молчание сотник. – Ты вот говоришь, что он на нас взъелся, но мы ж на шайтана Обского старика не заримся.

– Четыре лета назад был я в Лонг-пугле, это там же, в Белогорье. И слыхал от местных остяков, что у капища Обского старика обосновался могучий шаман, и звать его… Агираш, – толмач замолк, внимательно глядя сотнику в глаза.

– Как Агираш? – поразился Мурзинцев. – Тот самый Агираш, который с Самаром супротив ермаковских казаков воевал?

– Он самый, – заверил Рожин.

Стрельцы зашумели, загомонили, удивленные, вперебой стали спрашивать, сколько ж шаману лет.

– Полтораста, я думаю, – ответил на то толмач. – А может, и боле.

– Да не может того быть! – отрезал Ерофей Брюква.

– Ты, Ерофеюшка, как Фома неверующий, ей-богу, – вмешался казак Перегода. – Чуть что, сразу не может того быть. У меня прадед сто десять лет прожил и еще бы жил, да пьяный полез коня распрягать и получил копытом в башку, оттого и закончился.

– В Писании сказано, что дети Адамовы девять веков жили, ибо житие их в праведности велось, – молвил отец Никон и для пущей важности перст горе задрал.

– Так что ж выходит, вогульский шаман дите Адамово?! – никак не мог угомониться Васька Лис, да еще и губы скривил в ухмылке.

– Чего мелешь, дурень! – гаркнул на него пресвитер. – Шайтанщик душу сатане продал за долголетие да способности к ведовству! А как закончится срок его договора, так гореть ему на вечном костре!

– Вася, чем пустозвонить, лучше самовар раскочегарь, – остудил стрельца сотник, тяжелым взором придавил, так что Лис сию минуту поднялся выполнять поручение, а Мурзинцев опять к толмачу обратился: – Что слышно про шамана того?

– Сам я его не видал. Откуда он родом, толком никто не знает. Одни говорят, что он с Пелыма, другие – что он таболдинский, а третьи настаивают, что род его от уральских вогулов. Долго на одном месте Агираш не сидит, шастает по Югре, аки медведь-шатун. Еще говорили, что при нем живет зверек-горностай и что когда шаман к духам в камлании за советом уходит, тот зверек ему навместо проводника. И еще сказывают, что глазами гагары он зреть способен. Где б та птица ни оказалась, через ее глаза и он ту землю зрит. А больше ничего и не знаю.

– Не густо… – заметил Мурзинцев.

– Но и не пусто, – упорствовал толмач. – Вогулы с остяками народ недоверчивый, лишнего из них клещами не вытащишь. То, что мне ведомо, я по крохам годами собирал. Ты пойми, Степан Анисимович, каждый вогул от Конды до Сосьвы, каждый остяк от Сургута до Карымкара, да и вся северная самоядь Агираша знают, за отыра его почитают, заступника в нем находят. А такое на ровном месте не родится. Посему он и вправду могучий шаман, ибо силою трех народов питается, может и Ас-ики с обских глубин вызвать.

– Да на что ему сие?! – удивился сотник.

Рожин помолчал, обмозговывая ответ, Мурзинцев не сводил с него глаз.

– Думаю, чтобы нас задержать, – ответил толмач. – А вогулы тем временем святыни на Белогорье свернут и увезут подальше. Так что Обский старик еще много нам напакостить может.

– Бога душу мать! – не сдержался Мурзинцев и метнул гневный взор на Хочубея, который теперь являлся причиной их заминки.

– Не поминай имя Господне всуе! – гаркнул на него пресвитер. – Вы, маловерные, то ли забыли, что Господь с нами! Богу угодное дело в любом раскладе свершится, и то, что напокамест вазнь шайтанщику улыбается, ничего не значит! Сатана в мелочи побеждает, да в крупном завсегда проигрывает!

После этого заявления все притихли, да и разговор себя исчерпал. Самовар закипел, и Лис всем наполнил кружки. Долго сидели молча, сербали горячий чай, но потом вдруг взял слово Семен Ремезов, до этого не проронивший ни слова, хотя толмача слушал с интересом и даже временами что-то записывал.

– У батьки есть память дьяка Переяслова, в ней говорится о рыбном промысле на Иртыше и Оби. Так вот имеется там упоминание о рыбинах непомерной величины. В 1678 году прасол (имя запамятовал) привез в Тобольск щуку длиною в сажень и два аршина, сторговал ее у остяков. Год спустя в той же памяти упоминается налим длиною в полторы сажени и весом в пять пудов. Также память указывает на 1682 год, когда нанятые рыбопромышленником Заславским остяки выудили щуку длиною в полторы сажени. Важила она под семь пудов. Сдается мне, Степан Анисимович прав: по реке и рыба.

На такое научное обоснование случившемуся с Хочубеем стрельцы снова загомонили, но теперь с облегчением.

– Байки твои интересные, Рожин, да ученость нам истину глаголет! – постановил Васька Лис и тем на разговоре крест поставил.

Но Рожин даже не улыбнулся. Он смотрел поверх стрелецких голов на близстоящую сосну. Там, притаившись на самой низкой ветке, высунув из-за ствола коричневую мордочку, следил за путниками пушистый зверек, с глазками, похожими на смоляные капли, малюсенькими круглыми ушками и пятнышком белого меха на грудке. Встретившись с Рожиным взглядом, горностай юркнул за ствол и был таков.

Проснувшись поутру, путники первым делом шли взглянуть, как там их раненый товарищ поживает. Чувствовал себя Хочубей неважно. Жар немного спал, но слабость стрельца одолевала, а попытка помочиться причинила такую боль, что стрелец и пять минут спустя скулил и обильно потел.

– Ты воды много не пей, терпи, потому как каждое испускание мочи заживлению не способствует, а тебе муку приносит, – наставлял Семен Ремезов, засветло уже хлопотавший подле больного.

За ночь натопился деготь, и лекарь, смешав его с медвежьим жиром, залепил той няшой Хочубею рану на ребрах, в паху сменил мох, разболтал очередную порцию коричневой жижи, заставил стрельца глотнуть.

– Смотри-ка, оклемался вроде, – у Мурзинцева от сердца отлегло. – А Семен-то не зря голову на плечах носит!

– Ум бороды не ждет, – присоединился к похвалам лекарю Демьян Перегода.

Семен смутился, потому как и в самом деле единственный из путников бороды не имел.

– Чем ты его отпаиваешь? – поинтересовался Демьян.

– Бобровой струей.

– О как! Так что, Егор, за выздоровление будешь благодарить Ремезова и бобров.