– На звук пали! – рявкнул Рожин, следом штуцер тоже с плеча сбросил и ствол к небу вскинул.

Струг уже почти уткнулся носом в берег, но стрельцы очнулись, за весла схватились. Судно резко повернуло на месте. Берег был так близко, что гребцы ожидали услышать, как весла по песку проскребут, но услыхали только плеск воды. Берега не было, он только мерещился. Стрельцы испуганно уставились на призрачную сушу.

– Да гребите же, мать вашу!..

– …Не убоишься страха ночного, стрелы летящей во дни, беса полуночного да искусителя полуденного! Падет подле тебя тысяча, и тьма одесную тебя, к тебе же не приблизится, обаче очами своими зреть будешь и воздаяние грешников узришь!..

Дружный взмах весел толкнул судно от берега, но сдвинулось оно всего на метр. При этом нос задрался, а корма в воду погрузилась, будто отяжелела. Сотника повалило на планширь румпельного мостика. Он перегнулся через ограду и оказался лицом в метре от поверхности. И там, в толще темных вод, Мурзинцев разглядел какое-то движение. Что-то бледное, длинное и ломкое тянулось к корме судна, хватало за руль, скребло по обшивке. В голову Мурзинцева пришла жуткая мысль: может быть, это… руки утопленников?

– Греби, православные!.. – заорал он.

– …Ибо сказал ты: Господь – упование мое; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим, не приключится тебе зло, и рана не приблизится к телесам твоим, и бесы тебя бежать будут!.. – гремел пресвитер.

Еще один взмах весел продвинул судно всего на метр. Струг полз по воде, как по болоту. Хлопанье крыльев доносилось откуда-то сверху, в небе по-прежнему кружила неизвестная птица, и Демьян пытался поймать ее в прицел ружья. Рожин водил стволом штуцера, вслушиваясь и всматриваясь в невидимое небо. Мурзинцев, как завороженный, глядел на копошенье рук-щупалец в реке за кормой, но потом очнулся, саблю выхватил и воду за кормой рубанул. Шарахнул мушкет Демьяна Перегоды, будто гром в реку у самого борта ударил, так что у всех в ушах зазвенело. Туман не пустил звук выстрела сквозь себя, запер его над стругом, как в колодце, и пойманное эхо гудело, как колокол после удара звонаря.

– …Ибо ангелам Своим заповедует охранять тебя на всех путях твоих, на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою своею, на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона!..

Стрельцы гребли изо всех сил, но судно едва ползло. Демьян Перегода спешно перезаряжал фузею. Мурзинцев в неистовстве рубил и колол воду за кормой, и чудилось ему, что, когда лезвие достигало рук-щупалец, к поверхности поднимался стон. Звук хлопающих крыльев, на мгновение стихший, снова приближался. Птица сделала петлю и заходила на атаку, целясь на струг, как коршун на мышь. Прошка Пономарев, чтоб не завыть, сжал челюсти так, что зубы скрипели, глаза зажмурил, а лицо его побелело, как у покойника. Васька Лис сыпал проклятиями, Недоля севшим голосом хрипел на него, чтоб не поминал демонов.

– …И ответит Господь: за то, что он возлюбил Меня, избавлю его и покрою. Позовет Меня – и услышу его, с ним буду в скорби, избавлю его и прославлю его, долготою дней исполню его!..

Птица вынырнула из тумана прямо над стругом. Раскинув на два метра черно-белые крылья, она неслась на Перегоду, целясь ему в лоб длинным и острым, как кинжал, клювом. Демьян увернулся, птица пронеслась над ним так низко, что Перегода щекой ощутил порыв холодного ветра. И тут бабахнул штуцер Рожина. В тумане над стругом раздался визгливый хохот, скрипучий, нечеловечий, так только юродивый может смеяться, когда ему кости на дыбе ломают. Демьян вскочил на ноги, выстрелил вдогонку. Дьявольский хохот оборвался, а через мгновение где-то в стороне послышался всплеск, должно быть, убитая птица упала в реку.

– …И явлю ему спасение Мое! Аминь! – грозно закончил пресвитер, и крест перед собой выставил, и там, куда он указывал крестом, в тумане появилась прореха.

– Анисимович, правь туда! – крикнул толмач, указывая пальцем на брешь в тумане.

Струг, будто от якоря оторвался, прыгнул вперед, как резвый жеребец. Сотник чуть за борт не вывалился. Он все еще всматривался в воду за кормой, но рук утопленников не видел, ничто не тянуло судно назад, и оно споро побежало по открывшемуся в тумане коридору.

Десять минут спустя туман рассеялся полностью. Небо напиталось остатками солнечного света, заблудившимися в легких облаках, и было оно густо-синим, сапфировым, просторным и глубоким, как море. Солнце уже спряталось за тайгой, и по реке ползли сумерки. На востоке виднелись острова, что опоясывали озеро-старицу. Обычные лесистые острова, совсем не страшные.

– Мы что ж, Алексей, таки вышли в левое русло? – крикнул с кормы сотник, стараясь не думать о руках утопленников, у него дрожали руки.

– Вышли, – отозвался толмач, вытирая рукавом со лба пот. – А может, полдня тут в мороке крутились.

– До Ендыря далеко?

– Пару верст.

– Веди. Надо в устье войти, пока совсем не стемнело.

Струг повернул на север и пошел вдоль берега.

– Что-то мне подурнело, – тихо произнес отец Никон и грузно опустился на кнехт. Его лицо было красным и мокрым от пота, но светилось счастливой улыбкой. Семен Ремезов смочил тряпицу в воде, подле пресвитера присел, стал ему лицо обтирать. Отец Никон на парня смотрел с отцовской теплотой.

– Что, отрок, снова мы сатану одолели, а? – сказал он и похлопал Семена по плечу. – И всегда одолевать будем, ибо исполнены мы истины великой – верой в Господа нашего!

Семен не стал возражать.

В устье Ендыря вошли, когда совсем стемнело. Пришвартовали судно, развели костер, выставили часовых, наскоро потрапезничали и, утомившиеся до смерти, завалились спать.

Утро следующего дня оказалось сырым, пасмурным. Небо неторопливо светлело, но солнца не показывалось. Дальний берег терялся в пелене моросящего дождя, который то ли шел, то ли висел над Обью.

Просыпаясь, путники тянулись к теплу, рассаживались вокруг костра. Отсыревшие за ночь одежки в жаре костра парили.

Стрелец Ерофей Брюква кутался в одеяло, стучал зубами.

– Ты чего это? – спросил его Семен Ремезов.

– Знобит, – отозвался стрелец.

– То к тебе, брат, кумоха-весенница ночью заглянула, вот и трясет тебя теперь, – авторитетно молвил Игнат Недоля.

– Что ж она токмо ко мне заглянула, а вас обошла? – огрызнулся Брюква и зашелся кашлем.

– Потому как я молитву на ночь читаю, чтоб ворогуши и трясовицы меня не трогали.

– Дурень ты, Игнат, какие весенницы? – устало отозвался Ерофей, справившись с приступом кашля. – Весна-то вчера закончилась, нынче лето уже.

– Вот те на… Точно ведь, лето…

– Ерофей, не время хворать, – сказал сотник. – Семен, на ноги его поставишь?

– Да не свалюсь я! – заверил Брюква. – К обеду оклемаюсь.

– Степан Анисимович, дай водки, я ему взварец с малиной и медом сварганю, – попросил Семен.

– Возьми сколько надо, – разрешил Мурзинцев; Семен поспешил к стругу.

– Анисимович, так и нам бы не помешало, а то, чую, хворь уже подкрадывается, – встрепенулся Васька Лис, заискивающе глядя сотнику в глаза.

– Облезешь! – отрезал сотник. – Эмдер разыщем, сам поднесу.

Вернулся Семен Ремезов, водрузил на угли медный котелок с водкой, принялся кидать туда разные травы и сушеные ягоды да помешивать. Над костром пополз пряный запах, в парах водки густой, как кисель.

Недоля втянул ноздрями душистый пар и зашелся чихом.

– Стоит захворать, чтоб такое питье лакомое отведать, – размечтался Васька Лис.

– Нагайку ты у меня отведаешь, если захвораешь, – беззлобно пообещал Мурзинцев. – Как Медного гуся добывать, ежели вас всех лихорадка свалит?

– Степан Анисимович, и в самом деле надо бы всем глотнуть, – осторожно предложил Ремезов.

– Дело парень говорит, – тут же поддержал Семена Недоля. – Хворь, как кликуша, с человека на человека прыгнуть может.

– Разве что по глотку, – разрешил Мурзинцев.

– Семен! Человечище! – обрадовался Васька Лис. – Не-е-е-е-т, я сразу сказал: это наш парень!..