– Загубит секиру, – тихо сказал Мурзинцев.

Щепки летели в разные стороны, при каждом ударе лезвие тонко звенело, а дерево, словно бубен, отдавалось низким гулом. Пресвитер замах делал во все древко, рубил от плеча, оружия не жалея. Над островом каталось тяжелое раскатистое эхо, словно бревна с горы катились, друг о друга спотыкаясь.

– Рожин, – позвал сотник, отвернувшись от неистового священника. – Ты говорил, что в Белогорье два капища. Может, это другое, которое для Обского старика?

Толмач кивнул на березу-трехстволку.

– Гляди внимательно, – ответил он. – На что похоже?

– Чтоб меня… – выдохнул Мурзинцев. – Как есть, гусиное крыло…

– Вот-вот… Я осмотрюсь, следы вогулов поищу, – сказал Рожин и побрел к дальней стороне капища, чтобы не видеть неистовства отца Никона.

Голова болвана уже едва держалась и после очередного удара уткнулась подбородком в грудину и бухнула на землю, да так тяжело, словно была она не деревянной чуркой, а пушечным ядром. Поверженный болван теперь смотрел на пресвитера снизу вверх единственным глазом, в и во взгляде этом было равнодушие, безучастность, будто ему не было дела до суеты пришлых людей.

– Спаси и сохрани, Господи… – выдохнул Игнат Недоля и перекрестился.

А пресвитер уже бежал к ряду болванов, что охраняли священную березу, замахивался на ходу бердышом и горланил проклятия:

– Изыди, сатанинское отродье, воротись в ад! Именем Господа нашего Иисуса Христа изгоняю нечисть с земли сей!..

Семен Ремезов смотрел на отца Никона ошалело, словно впервые его увидел, потом топор из-за спины достал и под опашень засунул, чтоб не видно было. Стрельцы вслед за Мурзинцевым осторожно вышли на центр поляны, в нерешительности замерли, не зная, что делать и как на горячность отца Никона реагировать. Прошка Пономарев испуганно вокруг оглядывался: везде ему мерещились желтые змеиные глаза вогульских леших – и, безоружный, к Лису с Недолей жался.

Срубленные болваны летели на землю один за другим, как ржаные колосья под косой, а отец Никон еще и в землю их ногами втаптывал, чтоб в преисподнюю провалились навеки.

– Там тебе самое место, идолище диавольское!..

Последний болван пал, и пресвитер бросился к березе. С размаху в крайний ствол рубанул, но живое дерево оказалось куда крепче гнилой древесины идолов. Лезвие бердыша жалобно звякнуло и осталось торчать в стволе, войдя в него на два пальца. Береза вздрогнула, ветвями тряхнула, будто ее оса ужалила, ствол заныл, как полый, и где-то совсем близко пискнул-всплакнул кулик.

– Сломал-таки бердыш, – тихо сказал Васька Лис, которому давно уже было не до смеха. Недоля в который раз перекрестился.

Отец Никон порывисто развернулся, все еще держа древко двумя руками. Его лицо пылало, по лбу стекал пот, борода на два клина распалась и черными бивнями торчала в стороны, а в глазах сверкало пламя, словно он собирался и стрельцов в капусту порубить. Служивые невольно попятились.

– Отрок, топор! – прорычал пресвитер.

– Я… прости, владыка. В пути посеял… – тихо ответил Семен, опустив очи долу.

Мурзинцев внимательно посмотрел на парня, но промолчал.

– Прошка, тащи голову болвана! – снова рявкнул отец Никон, вмиг приняв другое решение. – Идолов этих проклятых к березе, юрты рвите, бересту и жерди туда же! Черепа повалять! Огню сатанинское древо предадим!

Лис, Недоля и Пономарев опасливо на Мурзинцева покосились, но сотник перечить пресвитеру не решился. Злобно жуя левый ус, он отвернулся и порывисто направился прочь от капища, вмиг придумав себе надобность потолковать с Рожиным. Стрельцы неохотно, косясь на пресвитера, принялись разбирать юрты и выковыривать жерди.

Рожина сотник нашел на берегу. Толмач сидел на корточках и рассматривал что-то у себя под ногами.

– Что тут? – спросил сотник.

– След от дощаника. Вода вчера выше была, поэтому вогулы лодку вытащили к самым деревьям, вон там привязали. Сегодня утром ушли. Агираш откамлал, и ушли. Теперь менква можно не опасаться, он за пустое капище драться не станет, – Рожин помолчал немного, спросил с грустью: – Все еще буянит?

Мурзинцев кивнул, ответил:

– Болванов порубил, бердыш похерил, теперь березу палит…

– Кабы не заставил часовню ставить.

– Не бывать этому! – мрачно заверил сотник, помолчал, добавил спокойнее: – Возвращаться пора, скоро темнеть начнет.

С этим Рожин был согласен.

Костер под березой пылал не шуточный. Трещал, гудел, плевался углями, сыпал искрами. Пламя волнами накатывало на дерево и с шипением, словно льда лизнуло, отскакивало, оставляя на стволах жженые отметины. Растревоженная и напуганная береза шумела, дрожала. По обшлагу ее кроны-сарафана, плетенному разноцветными лентами, пробегали огненные язычки, и ленты чернели, истлевали, роняя в костер, как слезы, монеты.

– Матерь Божья! – вскинулся пораженный Васька Лис. – Там же в каждой тряпице деньга завязана!

И кинулся к костру срывать ленты. Недоля хотел товарища остановить, да не успел. Костер вдруг выбросил пламенный язык Лису навстречу, Васька заорал и упал на спину, сбивая с бороды пламя. Недоля оттащил товарища подальше от жара. Подбежал Семен Ремезов, присел подле стрельца. Ресницы и брови у Лиса обгорели под корень, лоб и скулы покраснели, а от бороды остался куцый однобокий клин.

– Ну, теперь ты вылитый менкв! – сказал Недоля и засмеялся, Лис скривился и тут же застонал.

– Очи целые? Видишь меня? – спросил Семен Ваську.

– Вижу, – буркнул в ответ стрелец.

– Удивляюсь я тебе, Вася, – принялся отчитывать товарища Недоля. – За мелочовкой в огонь полез. Совсем ум-разум растерял?

– Копейка к копейке, вот тебе и штоф водки! – огрызнулся Лис.

– Деньги те вогульским бесам жертвовались, думаешь, за здорово живешь они с тобой делиться станут? – не успокаивался Игнат.

– Отстань!

– К стругу воротимся, я тебе рожу медвежьим салом намажу, заживет быстро. Ну а бороду сам отращивай, – постановил Семен и пострадавшего оставил.

Пресвитер на Васькину возню даже внимания не обратил. Он стоял лицом к костру, успокоенный и степенный, неподвижный, как престол, только в его глазах алыми бликами прыгало пламя беснующегося костра.

– Степан, завтра надобно тут часовенку справить, – обратился он к подошедшему сотнику.

Мурзинцев поймал языком левый ус, но сдержался, ответил ровно:

– Некогда, владыка. Ежели мы на днях вогулов не нагоним, прощай, Медный гусь. На обратном пути поставим. Все, возвращаемся!

Отец Никон недовольно засопел, но промолчал.

Отряд покинул остров и цепью потянулся через разлив к белобоким холмам. Шли молча, устало, желая поскорее добраться до стругов и завалиться спать. Памятуя о менквах, по сторонам смотрели настороженно, заряженные ружья держали наизготовку, но, как и предсказывал Рожин, чудища так и не появились. Порох и пули Пономареву не вернули, но Игнат уступил товарищу саблю, и всю дорогу Прошка держался за ее рукоять, как за оберег, от малейшего шороха или всплеска выхватывая клинок.

Сотник, замыкающий строй, часто оглядывался и видел, как над островом все гуще сбивалось облако черного дыма, в безветрии густого и обособленного, как грозовая туча среди ясного неба. Там в православном огне корчилась священная вогульская береза. И тогда Мурзинцев, уставший, издерганный, не спавший два дня, чувствовал, что точно так же этот поход за ускользающим шайтаном беспроглядной копотью заволакивает его душу. Товарищи по оружию гибли или отставали, как Хочубей; стены родной казармы, где нет демонов и все по-христиански правильно и понятно, неумолимо отдалялись, а Медный гусь убегал, не давался, и сотник понятия не имел, возможно ли его догнать? И в этой мрачной неизбежности Мурзинцеву вдруг открылось, что из всего отряда только Алексей Рожин изначально знал, на что они идут. А осознав это, Мурзинцев поклялся себе отныне полагаться на слово толмача, как на Господни заповеди. Потому что полагаться больше было не на что.